Шёл разведчик по войне - [67]

Свекровь вдруг вырвала, отбросила далеко на снег пилу закрыла лицо ладонями и заголосила.

— Да как же я одна жить буду?..

Молодуха обняла её и потихоньку утешала, но та только мотала головой не отнимая рук от лица

— Ты молодая… тебе ещё жить… тебе детей рожать надо. Что ж я стерва последняя… на руках твоих висеть… жизни тебе не давать… А жить — то мне ка — а — ак…

«А нет, ничего, надо идти. Перебьюсь как — нибудь».

Оттолкнулся палками и заскользил быстрее.

За хутором отошёл с дороги и защемил за сук, почти вертикально отходящий от ствола берёзы, нижнюю половину еловой шишки — «я в опасности». Хотя это, скорее всего, проформа. Если всё сложится благополучно, то в Ленинграде он будет раньше, чем контрольный знак успеют снять и передать информацию в штаб. Ну, а если с ним что — нибудь случится, то в штабе, по крайней мере, будут знать, что был он в опасности и докуда дошёл.

Так, обкидаем. Встреча с Эркки и ночлег. Встреча… Поначалу отказался, Эркки сам усадил. Тут всё нормуль. Плохо другое, что Эркки заметил как он покраснел. Но ещё хуже, что покраснел. «Совсем разболтался, — огорчённо, в осуждение себе, вздохнул Микко. — Вазомоторы не держатся и состояние психики нервное. Так и засветиться не долго. Надо держать себя в руках».

После такой передряги? Как удержишь? А куда разведчику от передряг спрятаться? Не та у него жизнь. И не такой уж он слабак.

Расхныкался как — то — и то тяжело, и это не по силам, и голодно, и холодно, видимо, слаб он для такого дела. А Валерий Борисович послушал, послушал и говорит.

— Решать идти в разведку или не идти — твоё право. Ты можешь отказаться от любого задания, либо вовсе прекратить нам помогать, безо всяких обид и претензий с нашей стороны. И здесь я не хочу и не могу, не имею права, на тебя давить. А насчёт слабости… Это минутное настроение. Ты мужик небольшой, но крепкий, ты многое в жизни выдержишь. Вот так вот.

Крепкий — то крепкий. Может быть и крепкий, но ещё раз под пытки попадать… Ой — ё — ёй!

Дальше. Проспал у чужих людей. Не очень здоровски, конечно, но ничего страшного.

Свернул с дороги и миновав перелесок подошёл к заброшенному сараю. Оторвал доски, которыми было забито окно, забрался внутрь. Выждал пока глаза привыкнут к полумраку, обошёл, осмотрел, фиксируя «контрольки» — все на месте. Значит, после него никто здесь не был.

Теми же досками, подняв с пола камень, заколотил окно изнутри — так безопаснее. Сарай, это его прибежище, можно сказать, база подскока перед переходом линии фронта по этой «тропе». И ещё убежище. В прошлую зиму здесь, вооружённый одной гранатой РГД–33, Микко прятался от волков. Видимо, шальные какие — то волки забежали, что им делать вблизи линии фронта, где постоянно стреляют, непонятно. Одна граната даже с надетой осколочной рубашкой, против всей стаи не оружие. Но, думал, не так уж много их, штук шесть или семь, и даже если налетят жрать его, то так просто он из жизни не уйдёт, из них тоже не одного с собой прихватит.

До утра кружили они возле сарая, до утра Микко жёг костёр и не выпускал из рук гранату, разве на то время, чтобы дров в огонь подкинуть. После этой осады натаскал в сарай оружия.

Минут двадцать через щели, со всех четырёх стен, не торопясь и внимательно осматривал подходы к сараю и прилегающую территорию. Тихо. Спокойно. Никого.

Развёл костёр. Ещё минут десять — пятнадцать осматривался через щели, по — прежнему ли тихо и безлюдно вокруг сарая. Нормуль.

Откинул в углу трухлявую многолетнюю солому, отгрёб мусор, поднял доски. Под ними защитного цвета собранный в мелкий шип, оклеенный внутри толстой тёмно — синей материей деревянный ящик из — под какого — то военного прибора или оборудования. В ящике длинный и неуклюжий с виду, но не такой уж плохой в бою финский автомат «суоми», короткий советский карабин образца 38–го года, немецкий «шмайссер», сапёрная лопатка в чехле; сверху — его защитница РГД–33 в тёмно — шаровой осколочной рубашке, пистолет ТТ, тяжёлый револьвер системы Нагана, немецкий штык, противогазная сумка, а в уголочке солдатская фляжка. Достал из противогазной сумки банку рыбы, да банку тушёнки, отнёс к костру и поставил поближе к огню, разогреть. Отвернул пробку у фляжки, согрел горлышко ладонью, сделал глоток. Передёрнулся. И от крепости напитка, это был слегка разбавленный водой питьевой спирт, и от температуры — холодный, аж зубы заломило. Отнёс и фляжку к костру, пусть подогреется, пить невозможно.

Вернулся к ящику, взял в руки наган. Вытащил патроны. Чистые, не окислились. Вдруг, глаза его загорелись, зубы сжались и рот оскалился. Гауптман выскочил из памяти.

— Мразь! Сволочь! Садист проклятый! Подонок фашистский!

Микко щёлкал и щёлкал бойком, будто стрелял в гауптмана.

— Вот, тебе! Вот! Получи! В морду! В башку твою дурную! Я тебя, гадина, когда — нибудь встречу на узенькой дорожке! Ты у меня ещё получишь! И не ты один, всем вам, фашистам, могила будет! Живьём, вас гадов, закопаем!

Но тяжек наган для полуголодного мальчишки, быстро оттянул руки и приклонил их к земле, и сил в пальцах не осталось на курок нажимать.

Присел на корточки, наган, не выпуская из рук, положил на землю. И вдруг, неожиданно для себя заплакал, горько и громко. Повалился, уткнулся лицом в копёшку соломы. Но плачь оказался недолгим, выплеснулся как вода из опрокинутого ведра. А запах соломы, хотя и лежалой, напомнил о поле, о солнышке, о весёлом летнем времени.