Шекспир и история - [67]

Но раз иной нет радости мне в мире,

Как притеснять, повелевать, царить

Над теми, кто красивее меня, —

Пусть о венце мечта мне будет небом.

Всю жизнь мне будет мир казаться адом,

Пока над этим туловищем гадким

Не увенчает голову корона.

Столь же откровенно излагает Ричард свои затаенные помыслы и в монологе, которым открывается драма «Ричард III»:

Меня природа лживая согнула

И обделила красотой и ростом.

Уродлив, исковеркан я до срока…

Такой убогий и хромой, что псы,

Когда пред ними ковыляю, лают.

Чем в этот мирный и тщедушный век

Мне наслаждаться?..

Объяснение этой неутолимой жажды высшей власти для современников Шекспира звучало весьма убедительно. Во-первых, «моральное право» Ричарда — принадлежность к королевскому роду, высшей феодальной знати — воспринималось как нечто данное. Во-вторых, власть казалась не бременем, а родом удовольствия. Наконец, политическая история Англии — и не только Англии — была настолько полна феодальными усобицами, что никого уже не удивлял захват короны удачливым узурпатором.

Но если обладание короной превращается в смысл всей жизни, то разве стоит задумываться над выбором средств, к которым приходится прибегать на пути к власти? И Ричард становится «сверхчеловеком», т. е. полностью свободным от «тщедушных» предписаний морали «простых смертных»:

Решился стать я подлецом и проклял

Ленивые забавы мирных дней.

Там же

Стоят меж мной и троном много жизней.

……………………………..

Так мучусь я, чтоб захватить корону.

И я от этих лютых мук избавлюсь,

Расчистив путь кровавым топором.

«Генрих VI», ч. III, III, 2

Если не считать правившего в ту пору короля — старшего отпрыска дома Йорков (и следовательно, старшего брата Ричарда) — Эдуарда IV, то на пути Ричарда к трону стояли прежде всего низложенный и находившийся в заточении в Тауэре король из дома Ланкастеров Генрих VI (слабовольный и слабоумный, годившийся только в «святые») и его жена, француженка Маргарита, энергии и отваге которой мог позавидовать любой полководец. Затем сыновья Эдуарда IV, появившиеся на свет к концу беспутной и скоротечной жизни «красавца-короля», и средний брат Ричарда — герцог Кларенс, у которого вскоре также родился сын и наследник. Если к этому списку прибавить внебрачных детей Эдуарда IV, которые, невзирая на действующее право, также могли стать в решающий момент опасными для Ричарда, то понятно, какая трудная борьба предстояла ему, какие нужны были ловкость, изворотливость, ум, воля и целеустремленность, чтобы, отправляя соперников одного за другим в могилу, уберечь собственную голову для короны. В этом смысл обещаний Ричарда превзойти в жестокости сирену, а в коварстве — Макиавелли. Не правда ли, как «трогательно» в устах Ричарда сравнение самого себя с Макиавелли! В нем, естественно, отразились суждения самого Шекспира (скорее, по-видимому, «наслышанного», чем начитанного) о характере и наставлениях великого итальянца государю.

Заметим, что вопрос о влиянии этой популярной версии «макиавеллизма» на формирование сценического образа Ричарда III представляется не столь существенным, как иногда кажется.^{127} Исторические судьбы творения родоначальника политической науки, каким является Макиавелли, примечательны: преподанные им уроки политической морали были восприняты и усвоены современниками (и Шекспир не был в этом смысле исключением) в «превращенном» виде, т. е. как уроки повседневной, житейской, «общечеловеческой морали». Поэтому, если уж говорить о влиянии «макиавеллизма» на формирование сценического образа Ричарда III, то лишь в определенном смысле, как о «вторичном» его «превращении», т. е. о превращении «простого», житейского «макиавеллизма», свойств низменной натуры в орудие политики. А этому, как известно, Макиавелли не учил.

Сценический Ричард обладает всеми качествами популярного «макьявеля»: он не демагог, а человек демонической энергии, «дьявольский мясник». Ричард участвует в убийстве принца Эдуарда Ланкастера. Не успев еще вложить меч в ножны, он скачет в Лондон. «В Тауэр! В Тауэр!» — раздается клич на сцене. Достигнув цитадели, он врывается к заключенному там коронованному узнику Генриху VI и собственноручно закалывает его.

Затем наступает черед братьев Ричарда. «Нет братьев у меня — не схож я с ними», — признается Ричард (там же, V, 6).

И пусть любовь, что бороды седые

Зовут святой, живет в сердцах людей,

Похожих друг на друга, — не во мне.

Один я…

Там же

Итак, братская любовь, выдуманная «седыми бородами», выброшена на свалку.

Братья будут убраны так же хладнокровно, как враги — отец и сын Ланкастеры. Впрочем, короля Эдуарда IV Ричард предоставил судьбе. Обжорство и чрезмерно «легкий нрав» и так уже зримо сокращали срок его пребывания на троне.

Камнем преткновения становился герцог Кларенс. И Ричард решает его убрать, но… по воле самого короля.

…Кларенс, берегись: ты застишь

Мне свет, —

Я черный день тебе готовлю.

Я брату нашепчу таких пророчеств,

Что станет Эдуард за жизнь страшиться;

Чтоб страх унять, твоею смертью стану.

Там же

Семена интриги падают на благодатную почву: ведь королева (жена Эдуарда IV) и многочисленные ее родственники открыто ненавидят Кларенса — вероломного, несдержанного на язык, не выносившего весь клан королевы. Когда же Кларенс сначала попадает в Тауэр, а затем погибает, Ричард разыгрывает — и как искусно! — роль жалостливого ходатая и преданного родственника осиротевшей семьи. В «Генрихе VI» уже звучит угроза потомству короля. Эдуард IV обращается к сыну: