Шедевр - [24]

— Жаклин передала кое-что для тебя, — сказал он, наполняя воздух беспечностью словно дешевым одеколоном и бросая мне маленькую черную книгу в бумажной обложке. Затем положил руки на бедра, ожидая ответа.

— Мне нужно в душ, — произнесла я и безо всякого интереса швырнула книгу на стол, даже не взглянув на обложку, — смыть эти отвратительные татуировки.

Когда я вернулась полчаса спустя, Эйдан лежал на моем розовом диване и читал книжку. Он взглянул на меня и, улыбнувшись, попробовал снова:

— У тебя все хорошо, Эстер? — его голос звучал ласково. — Ты, кажется, чем-то расстроена.

Моясь в душе, я решила больше не возвращаться к нашему разговору. Это лишь все испортит.

— Думаю, я просто слишком занята. Все дело в моем проекте. Мне нужно побыть наедине со своими мыслями. — Я села на пол перед Эйданом, и он принялся массировать мне плечи.

Я почувствовала, что постепенно расслабляюсь. Однако после истории с Жаклин, да и вообще всего, что сегодня произошло, я намеревалась спать одна.

— Представление меня вымотало, — соврала я через пару минут. — Мне нужно поспать.

К моему изумлению, Эйдан не стал возражать. Мы поднялись, и я смотрела, как он надевает свою куртку из грубой хлопчатобумажной ткани, нежно целует меня в щеку и, не торопясь, уходит.

Я легла спать, закрыла глаза, и мне снова приснился конец того лета, за которое я только что заплатила двадцать пять тысяч фунтов.

11

— Мисс Гласс?

Я посмотрела поверх «Вога» на регистратора.

— Смотровой кабинет номер четыре. Сюда, пожалуйста.

Я встала и не смогла сдержаться, чтобы украдкой не взглянуть на остальных посетительниц: пять или шесть женщин, прячущих свои лица и свой позор за потрепанными журналами. Их сердца, конечно, как и мое, гулко стучали, пытаясь выскочить из груди. Одна из них позволила себе поднять глаза и на долю секунды встретиться со мной взглядом, но затем снова погрузилась в относительную безопасность кулинарного отдела или рубрики ответов на личные вопросы. Но просить совета было слишком поздно — равно как и читать гороскоп. К тому времени, как вы окажетесь на одном из этих обтянутых синим нейлоном стульев, беда уже случилась.

— Так оно и есть. Можете одеваться.

Мистер Ничоллз повернулся ко мне спиной. Я услышала шлепающий звук, когда он начал стаскивать резиновые перчатки поочередно с каждого пальца своих пухлых рук. Глядя на свое румяное отражение в зеркале, он нажал левой ногой на педаль мусорного ведра и механическим жестом выкинул перчатки. Крышка захлопнулась с металлическим звоном, который пронесся эхом в полной тишине кабинета. Для мистера Ничоллза это была обыкновенная процедура, к которой он привык за много лет практики.

Я встала с гинекологического кресла, испытывая легкое головокружение, затем дотянулась до своих лимонно-желтых трусиков и стала их натягивать.

— Подойдете, когда будете готовы, — безразличным голосом сказал он, не оборачиваясь, и скрылся за шторой.

— Хорошо. Теперь вам все ясно насчет процедуры, Эстер?

Я заполнила документы, расписалась в том, что отказываюсь от зародыша, и протянула бумаги медсестре, которая сидела за столом в углу. Она была молода, не намного старше меня, подумала я. Какая странная работа для семнадцатилетней девушки. Как можно проснуться утром и подумать: «Да, абортная клиника на Харли-стрит — это моя жизнь»?

Она была очень хорошенькая, похожа на куклу Барби, — стройная блондинка с накрашенными розовыми губками, одетая в белый халат и чулки телесного цвета. Я никогда не носила бежевые чулки и форму. Самое большее, чего от меня могли добиться в школе, — это светло-голубая футболка и сине-зеленая юбка. Моя юбка всегда нарушала правила установленной длины, — наверное, отчасти поэтому я и сижу здесь в первых рядах. «Нарушая правила, помните о возможных последствиях», — говорил наш завуч, мистер Древелл, каждый раз, когда вызывал меня в кабинет, чтобы побранить за какое-нибудь мелкое хулиганство. Что ж, нельзя отрицать, на этот раз он оказался прав.

— С вами есть кому пойти? — спросил мистер Ничоллз с неискренней заботой. — Для вас может оказаться очень кстати — и до, и после, — если кто-то морально вас поддержит.

На минуту в моем сознании возникло лицо Эвы. Не могло быть и речи о том, чтобы оставить ребенка. Она взяла контроль над ситуацией, проявив решимость и беспристрастность, граничащую с патологией. Мне кажется, она все еще не может оправиться после смерти Симеона и на время стала бесчувственной. Прежде чем я успела опомниться, она обо всем договорилась и даже оплатила счет. Эва была пионером движения за право женщин на аборт, и десять лет назад ей удалось добиться внесения изменений в закон. Мы даже вместе участвовали в демонстрациях, высоко подняв плакаты, хотя я тогда была слишком маленькой, чтобы понять, по какому поводу шум. Я лишь знала, что дело касается прав женщин, и осознавала, что мы обе являемся членами этого особого клуба.

— У тебя впереди целая жизнь, Эстер, — решительно сказала Эва, когда я призналась ей в своем неприятном положении. — Слишком много женских жизней было загублено из-за ранних нежеланных детей.

Я не видела смысла с ней спорить. Возразить я ей не могла. Происходящее казалось иронией судьбы, учитывая обстоятельства, при которых я сама появилась на свет. Едва ли я была желанным ребенком. Мне иногда хотелось спросить, почему мать не оставила меня в больничном судне. Они с Симеоном ясно давали понять, что никогда не были влюблены друг в друга и что я была результатом единственной страстной ночи, произошедшей, без сомнения, не без участия алкоголя. Казалось, они видели некую романтику в том, что я являюсь «чистым ребенком любви» ранних семидесятых. Эву никогда нельзя было назвать воплощением материнской заботы. К тому же я мешала ее активной деятельности в нашей общине, которая всегда стояла для нее на первом месте. Мне казалось, что, если бы не случай, она никогда не стала бы заводить детей. Моя мать была слишком занята теорией феминизма, чтобы пачкать руки в практике. Однако я сочла нужным спросить ее насчет ребенка. Мне требовалась ее помощь.