Щорс - [38]

Пленный, видя перемену, живо умелся в сенцы.

Ребенок тем временем собрал на стол. Запах разогретой тушенки вызвал у Николая приступ голода; давно не испытывал такого аппетита. С остервенением откусывал шершавую житную горбушку, поддевал из банки вилкой, но мысль работала. Немцы определенно не ведают об их присутствии; разъезжают по ближним к железной дороге селам, собирают дань, какую посулила им Рада. Сам мужик не потащит из хлевка последнего кабанчика, из закрома мешок зерна. Все это немцу брать силой. Оттого фургоны порожние; набить их еще надо…

Слушая краем уха помощника, рассказывавшего, как Тимофей вынул из фургона «языка», Николаю пришло вдруг на ум — налететь на спящих немцев в Злынке. Послать всех конников. Божора справится; нагонят страху, захватят обоз. Не забывались бы, куда пришли; встречать их тут будут не хлебом-солью… А что, самому повести разведчиков? Нет, мальчишество. Утром Зубова не пустил, обозвав подобные действия командира таким же словом.

— Ребенок, Божору, — сказал он, не отрываясь от банки.

Зубов догадался, зачем понадобился драгун.

— На Злынку?

— Да.

— Божора полдня болтался в седле… И люди его уморились, — попробовал он подсунуть свою задумку. — Не лучше мне все-таки? Охотников кликну, свежих… Кто лошадью может управлять.

Не вышло и на этот раз у Зубова.

В избу ввалился драгун. Лохматая бурка забита сеном — в скирде нашел его ординарец. Щурясь заспанными глазами на кособокий огонь в лампе, выжидательно встал копной у порога.

— Долго не задержу, Божора, — Николай подошел, сбивая за спину складки под офицерским ремнем. — Обойди своих казаков, кто не спит — уложи. Лошадям задать овса. В три часа побудка. На Злынку… Места теперь знакомы. Крепки сны светом, знаешь. Задание ясно?

— Так точно, ваше… товарищ командир! — драгун сконфузился. — Спросонку это я, Николай Александрович.

— В каждом из нас немало старого. Новое еще приобретаем. Я бы и сам не прочь… с вами, — Николай хитро глянул на Зубова. — Начальник штаба не одобряет. Считает, командир должен всегда находиться на своем месте. Казаковать, говорит, не его дело.

— Верно кажет Зубов. Дозвольте идти?

— Иди.

Разговорились. Собственно, начал Зубов. Вышли из избы вслед за драгуном — проверить посты, подышать весенним ночным воздухом.

— Николай Александрович, ты дурно обо мне думаешь.

— С чего взял?

— Представил себя на твоем месте. Я бы думал плохо…

— За откровение спасибо. Сам-то я давно уже ставлю себя на твое место.

— Нашел в чем копаться… По шапке дали из отрядных. Да и отряд-то… размолотили в пух и в прах.

— Для меня и то опыт.

— Не прибедняйся. Вижу.

— Плохо видишь. Слишком собой ты, Яков, занят. Обидой своей. Из кожи лезешь, чтобы доказать кому-то что-то… Люди не обвиняют тебя. В худшем случае сочувствуют. А я вот… учусь. Да, да. И казнишь ты сам себя. Вот с разведкой… Весь день на горло наступаешь.

Из потемок вывернулся караульный; молча засматривал в самые лица.

— Ага, командиры… Шли б, оно лучше, дрыхнуть. Кой тут в глухомани цей явится. Нешто нечистый.

И так же, как возник, исчез.

— Вот они, богом клятые партизанские порядочки.

Не произнеси Зубов этих слов, Николай завернул бы караульного — втолковал бы обязанности постового. В следующий миг он ощутил щемящее чувство стыда; как бы извиняясь перед Зубовым, продолжил оборванный караульным разговор.

— Черт его знает… Может, для тебя это то единственное, что подымет самого себя в собственных глазах. Тогда поезжай. Чем скорее избавишься… тем легче будет потом твоим подчиненным.

На участок Квятека Николай пошел один. Увязывался Ребенок, не взял. Откровение Зубова принесло облегчение — лопнул этакий нарыв. Не обращал на него внимания, всячески старался не думать. И все-таки малейший повод — случайно перехваченный взгляд Зубова, слово — заставлял излишне напрягать нервы. Надо бы сразу начистоту с Зубовым… Неловко как-то. А может, не счел нужным? Пожалуй. Чего таиться перед собой. Вот и теперешний разговор… Человек распахнул душу. Не нашел подходящих слов. Одно успокаивало: понял его.

— Кто идет? Пароль?

Узнал голос брата. Вспомнил, с отъезда из Семеновки не видались. Назначал взводным, отказался. Квятек докладывал. Не вызывал, не потребовал почему-то исполнения своего приказа. Иди в строй, рядовым. Слов о том не поднимал и сейчас. Стояли молча; покуда Константин выкурил папиросу, он следил ухом за тоскливым перекликом лебедей, затерявшихся где-то в звездной аспидно-синей выси. Подумал, птицы еще днем могли пролетать над Крымом. Все реже вспоминался солнечный двор госпиталя, невероятно белая палата; начали стираться из памяти даже какие-то черточки в лице Вали… Казалось, не Валя, а Глаша была там в крестастой косынке и обжигающе чистом халатике.

— Про дядю Казю я. Бросили у чужих людей…

Слышал Николай, а в толк сразу взять не мог. Выпуская из-под ворота шинели шарф, утепляя горло, отозвался недовольно:

— Полегчает, Петро Лугинец доставит его в эшелон.

— Не полегчает уже… Кровь горлом пошла.

Не сознался ведь! Травить не хотел. Вот он, дядя, весь. Николай почувствовал, как не хватает ему в эту минуту именно его. Что-что, а человека он понимает, умеет проникать в душу, располагать к себе, вызывать на откровение. По-нынешнему эти качества в командире важнее всего. Все, что связано со старой армией, полетело в преисподнюю: окрики, зуботычины, слепое, бездумное подчинение. Солдат начал думать, обретать свою личность. Процесс неимоверно сложный, болезненный. Оттого ответственность командира нынче возрастает не по дням, а по часам. В то же время армия их, революционная, не может, как и любая, существовать без древних своих устоев — подчинения младшего старшему и исполнения приказа. Обсуждать приказ на митинге — крен неверный и опасный. Прямая тропка к анархии, партизанщине. Живой пример — Зубов. Партизанщина его одолела. По каждому пустяку сбегались всем эшелоном; случались и курьезы — стрелять по гайдамакам или не стрелять? Добро, руководство, уважаемые люди, спохватились сами, что отряду нужен командир. В яблочко попал Николай тогда на собрании, сцепившись с Квятеком, пригрозив приказывать.