Щит Персея. Личная тайна как предмет литературы - [159]

Шрифт
Интервал

и свободы воли в жизни человека. Таким образом, внешне новелла выглядит как произведение на философическую тему, более того, для ее повествователя и героя, Григория Александровича Печорина, по существу, все рассказанное и является оправданием и объяснением его философского скептицизма.

Если автор имеет другой взгляд на мир, нежели его герой, но не желает прямо от первого лица высказываться, создавая ситуацию прямого диалога с героем, то, по-видимому, должен существовать некий конфликт между интерпретацией событий Печориным и возможным другим их пониманием, ускользающий от внимания самого рассказчика. Обнаружив этот конфликт, мы обнаружим и замысел Лермонтова.

«Фаталист» – последняя и заключительная новелла в романе. По-видимому, в ней должны найти разрешение все основные темы романа. Не раз исследователями отмечалось, что и в пятой новелле логика поведения Печорина остается той же, что и в других. Коротко эту логику можно описать так: движимый эгоистическим, но при этом почти всегда бескорыстным интересом (а интерес Печорина часто состоит только в том, чтобы заглянуть в «тайну бытия», испытать неведомое), он провоцирует Вулича на эксперимент с Судьбой. Как и в других новеллах романа «Герой нашего времени», Печорин и здесь управляет ситуацией, верно угадывая тайные мотивы, которые руководят людьми.

Эстетика образа Вулича задана в романтическом, байроническом ключе. Тайна окутывает его:

«Он был храбр, говорил мало, но резко; никому не поверял своих душевных и семейных тайн».

Эта интенция на создание образа «существа особенного, не способного делиться мыслями и страстями с теми, которых судьба дала ему в товарищи» поддержана и его поступками, его более чем опасной игрой со смертью, за которой зачарованно наблюдают офицеры. Между Вуличем и его товарищами проложена черта, безусловно отделяющая его от человеческого сообщества. Своим пари он противопоставляет себя миру обычных людей и обыденных отношений.

Тем не менее, прозаическая тема денег настойчиво аккомпанирует образу Вулича. Первым аргументом за то, чтобы пари состоялось, оказываются двадцать червонцев (визуальный образ – куча золота, около 80 грамм, 200 рублей – приблизительно полугодовое жалованье поручика), которые сразу же соблазнительно высыпаны Печориным на стол. Поскольку единственная страсть, которую Вулич не скрывал, – это азартная карточная игра, то провокация Печорина, рассчитанная заставить Вулича держать пари, удается.

Интересен и важен эпизод, иллюстрирующий страсть к игре Вулича. Акцент поставлен на том, каким образом он платит карточный долг. Во-первых, это происходит во время боя. Во-вторых, он отдает деньги вместе с кошельком и бумажником, то есть, очевидно, все свои наличные деньги.

«Он вынул свой кошелек и бумажник и отдал их счастливцу, несмотря на возражения о неуместности платежа. Исполнив этот неприятный долг, он бросился вперед, увлек за собой солдат и до самого конца дела прехладнокровно перестреливался с чеченцами».

Для Вулича карточный долг оказывается, безусловно, важнее воинского, этот долг отдается в бою под пулями неприятеля, что позволяет сделать вывод об иерархии ценностей, определяющей внутренний мир героя. По-видимому, деньги имеют особую значимость для Вулича. Важно, что, прежде чем Печорин выложит на стол свои червонцы, он уже догадывается, а лучше сказать, знает почти наверняка о возможной острой нужде Вулича, и поэтому, высыпав золото, как приманку, Печорин, как охотник, заставляет свою жертву действовать в своих интересах.

Не очень ясно, как ответить на вопрос о том, зачем Лермонтову понадобилось обозначить национальность Вулича, какие смыслы проявляет в характере героя то, что он серб. Нам не удалось найти никакой информации о сербах в русской армии на Кавказе и вообще о сербах офицерах в царствование Николая I. Мы можем предположить, что национальность – серб – маркирует героя как человека «чужого» в кругу «своих». Он отнюдь не враг, он свой: православный, храбрый в бою, азартный игрок за карточным столом – короче, такой же офицер, как и его товарищи, но все же он отделен от других невидимой чертой чужеродности и загадочности. В отличие от других воинов, Вулич, скорее всего, представляет собой фигуру «наемника», для которого война – это только профессия и способ заработка.

Может быть, Лермонтов потому и сделал Вулича сербом, чтобы таким образом лаконично указать на то, что фамильное имение не может служить источником благосостояния его героя и что только казенное жалование определяет материальную сторону жизни этого офицера (впрочем, это нуждается в дополнительном выяснении, а пока все попытки выяснить историческую и смысловую подоплеку того факта, что Вулич – серб, не увенчались успехом).

Вулич чрезвычайно напоминает пушкинского Сильвио, особенно в важнейших их общих качествах – гордости и бедности.

Разница в материальном положении Печорина и Вулича, кажется, заключается в том, что Печорин поставил «все, что было у него в кармане», а Вулич, похоже, – все, что у него было вообще. Если это не так, то просьба Вулича к майору – поставить пять червонцев, которые тот должен ему, – кажется лишней, пустой информацией.


Рекомендуем почитать
Коды комического в сказках Стругацких 'Понедельник начинается в субботу' и 'Сказка о Тройке'

Диссертация американского слависта о комическом в дилогии про НИИЧАВО. Перевод с московского издания 1994 г.


«На дне» М. Горького

Книга доктора филологических наук профессора И. К. Кузьмичева представляет собой опыт разностороннего изучения знаменитого произведения М. Горького — пьесы «На дне», более ста лет вызывающего споры у нас в стране и за рубежом. Автор стремится проследить судьбу пьесы в жизни, на сцене и в критике на протяжении всей её истории, начиная с 1902 года, а также ответить на вопрос, в чем её актуальность для нашего времени.


Словенская литература

Научное издание, созданное словенскими и российскими авторами, знакомит читателя с историей словенской литературы от зарождения письменности до начала XX в. Это первое в отечественной славистике издание, в котором литература Словении представлена как самостоятельный объект анализа. В книге показан путь развития словенской литературы с учетом ее типологических связей с западноевропейскими и славянскими литературами и культурами, представлены важнейшие этапы литературной эволюции: периоды Реформации, Барокко, Нового времени, раскрыты особенности проявления на словенской почве романтизма, реализма, модерна, натурализма, показана динамика синхронизации словенской литературы с общеевропейским литературным движением.


«Сказание» инока Парфения в литературном контексте XIX века

«Сказание» афонского инока Парфения о своих странствиях по Востоку и России оставило глубокий след в русской художественной культуре благодаря не только резко выделявшемуся на общем фоне лексико-семантическому своеобразию повествования, но и облагораживающему воздействию на души читателей, в особенности интеллигенции. Аполлон Григорьев утверждал, что «вся серьезно читающая Русь, от мала до велика, прочла ее, эту гениальную, талантливую и вместе простую книгу, — не мало может быть нравственных переворотов, но, уж, во всяком случае, не мало нравственных потрясений совершила она, эта простая, беспритязательная, вовсе ни на что не бившая исповедь глубокой внутренней жизни».В настоящем исследовании впервые сделана попытка выявить и проанализировать масштаб воздействия, которое оказало «Сказание» на русскую литературу и русскую духовную культуру второй половины XIX в.


Сто русских литераторов. Том третий

Появлению статьи 1845 г. предшествовала краткая заметка В.Г. Белинского в отделе библиографии кн. 8 «Отечественных записок» о выходе т. III издания. В ней между прочим говорилось: «Какая книга! Толстая, увесистая, с портретами, с картинками, пятнадцать стихотворений, восемь статей в прозе, огромная драма в стихах! О такой книге – или надо говорить все, или не надо ничего говорить». Далее давалась следующая ироническая характеристика тома: «Эта книга так наивно, так добродушно, сама того не зная, выражает собою русскую литературу, впрочем не совсем современную, а особливо русскую книжную торговлю».


Вещунья, свидетельница, плакальщица

Приведено по изданию: Родина № 5, 1989, C.42–44.