Щенки Земли - [51]

– Каким-то жалким.

– Это прекрасно. Теперь слушай: машина позади тебя… – («Не оборачивайтесь», – вме­шался доктор), – это электроэнцефалограф. Он записывает токи мозга.

Доктор снова его прервал:

– Электроды установлены в шести разных зонах. Я пытался объяснить вашему отцу, что мы точно не знаем, где именно находятся центры восприятий эстетической природы. Мы, например, не знаем, какова взаимосвязь между удовольствием и чувством прекрасного. Пока проведено слишком мало исследований. Поскольку…

– Потом, доктор, потом. Сейчас, Деннис, я хочу, чтобы ты страдал. В действительности должен страдать Белый Клык. Белый Клык будет захлебываться страданием. Я уже органи­зовал несколько подходящих мероприятий, но скажи мне прямо сейчас, если, конечно, зна­ешь, что тебе особенно отвратительно, чтобы мы могли это устроить. Какую-нибудь малень­кую фобию, сугубо твою.

– Объясни, пожалуйста, все толком, – о чем речь?

– Твоя энцефалограмма будет передаваться всеми радиостанциями города. Ее запись будет транслироваться и с амплитудной, и с частотной модуляциями. Каждая радиостанция страны, все радиостанции мира будут принимать и ретранслировать эту передачу. Завтра но­чью мы дадим Господам концерт, подобного которому они прежде не слыхивали.

Человек в рабочей одежде внес грифельную доску и подал ее Папе.

– Доктор, у вас ногти получше моих. Поскребите по этой доске.

Возник невыносимый скрежет, который доктор не прекращал добрую минуту.

– Как выглядит запись? – спросил Папа.

– Наибольшие ответные реакции в сенсорных зонах. Но в известной степени и в ос­тальных, особенно первые двадцать секунд.

– Ну, есть еще масса подобных удовольствий. Посмотри эти картинки, Деннис. При­глядись к деталям.

Он показал мне фотомонтаж иллюстраций из энциклопедии, от описания которого я воздержусь. Люди на картинках были за пределами досягаемости медицины. Даже за преде­лами досягаемости сострадания. Фотографии располагались в порядке усиления вызываю­щего ужас зрелища. Завершала все это громадная цветная фотография…

– Уберите это долой с глаз!

– Ответ сильнее и теперь более устойчив. Определяется просто прекрасно.

Папа поводил открытым пузырьком с формальдегидом перед моим носом. На самом деле это был не пузырек, а целая бутылка. И в ней…

Я завопил.

– Превосходно, – сказал доктор. – Кривые сигналов неподдельной тревоги.

– Впустите ансамбль, – приказал Папа.

В палате появилась группа из четырех человек с музыкальными инструментами, о ко­торых я не имел понятия (это были, как я потом узнал, электрогитара, музыкальная пила, ак­кордеон и труба). Они были одеты в диковинные костюмы: рабочая одежда кричащих рас­цветок, отделанная всевозможными кожаными и металлическими причиндалами. На их го­ловах были нелепые, безвкусные шляпы.

– Сверх всякого ожидания! – воскликнул доктор. – Он уже реагирует.

Они начали петь. Во всяком случае, это чем-то напоминало пение. Их расстроенные инструменты взрывались монотонным раз-два-три, раз-два-три повторяющейся мелодии, которой сопровождались хриплые вопли в духе «Выкатывай бо-очку».

Когда мне показалось, что эта новая атака на мои чувства достигла порога допустимо­го, Папа, пристально наблюдавший за мной, подпрыгнул, потом стал стучать по полу ногой и присоединился к исполнению этой ужасной песни.

У него был жуткий голос. Скрежещущий.

Но в самом голосе ничего особенно ужасного не было; ужас вселяло поведение отца. Человек с таким естественным чувством собственного достоинства опустился до полного самоуничижения, и этот человек – мой отец!

Это, конечно, была та ответная реакция, которой добивался Папа.

Когда они закончили свое представление, я взмолился хотя бы о минутной передышке. Папа отпустил музыкальную банду, вернув аккордеонисту позаимствованную у него ковбой­скую шляпу.

– Не уработайте его до предела, пока мы не додумались, как обнаружить точку естест­венного отключения сознания, – посоветовал доктор.

– К тому же мне необходимо повидаться с одним практикантом, если позволите. Фото­монтаж натолкнул меня на одну мысль: здесь, в больнице, есть несколько пациентов…

– Что ты об этом думаешь, Деннис?

– В этом что-то есть. А Бруно еще поблизости?

– Он должен быть внизу.

– Если бы он порассказал мне о вещах, которые доставляют ему наслаждение, – наибо­лее сокровенных вещах, – для конечного результата это дало бы больше ужасов, чем ты можешь придумать. Кошмарные вещи укладываются в его голове, как мне кажется, совершенно естественным образом.

– Хорошая мысль. Я пошлю за ним.

– И за Роки тоже, если она внизу. Я помню, как она наблюдала за мной во время драки боксеров. Она может здорово помочь тебе.

Едва Папа вышел из палаты, вернулся доктор, эскортируемый караваном кресел на ко­лесах и носилок. Фотографии не шли ни в какое сравнение с реальностью.

Все это продолжалось четыре часа, и каждая следующая минута была хуже предыдущей. У Бруно воображение оказалось неиссякаемым, особенно когда его стали подхлестывать алко­голь и супруга. Сперва он рассказывал о своем любимом боксе. Потом поведал мне, что жаж­дал сделать с любимцами и что сделал бы, будь у него побольше времени. Затем стал разгла­гольствовать на тему таинств любви; не менее красноречиво коснулась этой темы и Роки.