Шаутбенахт - [66]

— Коля. Вот и познакомились.

Но это была только разведка боем. Те тут же ретировались, а Юра стал прогуливаться, избегая к ним подходить. Сразу нельзя. Он продемонстрировал всем свой нешуточный интерес к видам Парижа — на открытках, к тому, чем торгует магазинчик сувениров. Списал для себя зачем-то адрес какой-то выставки. Извещавший о ней плакат воспроизводил самый шедевральный из шедевров, представленных на ней, — в расчете, что, увидав Эйфелеву башню с головой петуха — играющую на скрипке, да с взлетающими букетиками, да с катящимся по небу лицом (чуть-чуть Юриным: асимметричный нос), а вдогонку за ним — избушка, церквушка… и все это как дети рисуют цветными карандашами, — в расчете, что, увидав это, всяк бросится в Пти-Пале смотреть остальное. И что самое невероятное: ведь, опусти Юра требуемый франк в подзорную трубу, нацеленную в направлении площади Согласия, моста Александра III, барок вдоль левого берега Сены, Гран-Пале и Пти-Пале, он бы увидел изрядное скопление людей у входа в последний.

А у входа в фото-экспресс тоже имелась дурацкая картинка: Эйфелева башня (конечно) — а в обнимку с ней мужчина с пляшущими ногами и с кельнерской бабочкой, над которой зияла пустота, и пустоту эту своим лицом мог заполнить каждый желающий — желавший себя запечатлеть в столь веселой роли. А рядом такое же для женщин. «Дура Райка», — отметил Юра — он представил себе ее лицо в прорези, и в таком виде она действительно выходила дурой.

Решив, что уже достаточно долго выказывал говномесилкам свою самодостаточность и можно к ним опять приставать — к тому же там имелись сразу две завоеванные позиции, — Юра стал их искать. В толпе западных туристов — и их пособников япошек — пришлось поработать глазами. Он увидел Григория Иваныча — одного, распихивавшего всех на пути в туалет. «Когда ей всегда холодно когда…» — вот-вот будет выражать его лицо. (Это из анекдота: старый еврей, так и не успев снять всего, что на нем было понадето, брюзжит затем: «Когда ей всегда холодно когда…» Но Григорий Иваныч не старый еврей, смех неуместен.)

Остались без дуэньи — это хорошо. Юра считал Григория Иваныча основной для себя помехой. А вовсе не переводчицу, то есть экскурсовода — кем бы она ни была. Тем более и ее при них не оказалось, и стояли они расконвоированные — в тот момент, когда он подошел, — разглядывая сумки, кошельки, кошелки, пластиковые мешочки — всё с Триумфальными арками, с Эйфелевой и прочим «парижем». На Париж как таковой, по крайней мере с высоты 120 метров, они нагляделись, а сейчас, что ж, — передышка, личное время.

— Интересно? — спросил Юра одну из своих старых знакомых.

— А мы про вас говорили — куда это вы подевались.

— Интересно? — повторил Юра, не зная, что сказать.

— Интересно, когда в кровати тесно, — выпалила стоявшая рядом с Наукой Валя Петренко и, отвернувшись, запела: — «Любовь — кольцо…»

Петренко — та, стервятница маленькая, с уголовными замашками, полпачки чаю взявшая у Нинки-малолетки.

— Не обращайте на нее внимания, — сказала Наука. И быстрым шепотом: — У нее не все дома, — так же быстро при этом обернувшись.

Юра увидел Трушину. Человеческое горе. Прислонясь к витрине и всю ее собой загораживая, она дышала мелко, быстро. Взгляд водянисто-голубых глаз, устремленных куда-то поверх Парижа, был пуст, как небеса безбожника.

Путешественница, бля… А вслух Юра сказал:

— Лягушка-путешественница.

Наука ничего не ответила. Словно обиделась за Трушину.

— Она не лягушка, она — добрая, — сказала, когда уже забылось, к чему это.

Мелькнул еще один персонаж предстоявшей драмы под облаками: Гордеева Настя, чуть что красневшая и шедшая пятнами. И даже без «чуть что». Всем Юра что-то плел. Позже других вездесущая Надя узнала, что здесь, на Эйфелевой, девчата повстречали Колю из Москвы.

В последнюю очередь, однако, с мнимым земляком познакомился Григорий Иваныч, — но это уже после того, как Юра повстречал земляков настоящих. Они прошли мимо, несколько израильских-примитивских[40] — несмотря на июльскую жару, в толстых армейских «дубонах» (когда им всегда холодно когда). Еще только заслышав иврит, Юра стал оглядываться по сторонам в поисках его источника. Долго искать не пришлось: развязные, руками машут, орут — дикари. Как будто специально — хотят, чтобы вся Эйфелева башня знала, кто почтил своим присутствием железный чубчик казэ: три Свисо и два Дуби из города Рамле. Так что ярко выраженные сефарды. Какие чувства будили они в Юре, легко догадаться. (А какие чувства в них Юра будил! Сосед-румын рассказывал, что в пятьдесят седьмом ему прямо кричали: «Вус-вус, возвращайтесь к себе в Освенцим».) Но эти — эти вели себя просто вызывающе. В чужой державе, в Париже, устроили себе национальный еврейский праздник — с пением и с хлопаньем в ладоши. «Хава нагила», «Эвену шалом алейхем», «Од Авину хай» — такой репертуар. В патриотическом экстазе один достал израильский флажок, им махал (и, главное, нашлись какие-то идиоты, которые тоже стали с ними хлопать). Это было типичное «знай наших!» — мы вас, дескать, французишек, в упор не видим и веселимся, как хотим.