Шапка, закинутая в небо - [2]

По двору взад и вперед ходит старушка в длинном темном платье. Время от времени она всплескивает руками и в отчаянии ударяет себя по ногам, покачивая головой. За старушкой следует маленький мальчуган с игрушечной тележкой. Как только тележка переворачивается, он огорченно качает головой и звонко шлепает себя по голым ножкам.

И внезапно я понял, что все ждут меня, моего решения, действия, приказа, и тогда мне показалось, что я молчу уже целый век, что я все упустил, проворонил, растерял, позволил всем тайнам разбежаться по своим глухим норам.

— Кто вам сообщил о случившемся? — обратился я к старшему лейтенанту. Вопрос прозвучал, как упрек, как выговор.

— Первый я увидел! — услыхал я за своей спиной и, обернувшись, увидел, что ко мне идет, постукивая железкой, тот самый старик в соломенной шляпе.

— Ты что — сосед?

— Истопник я, в котельной.

— В мае месяце отопление включаешь?

— Хватит, сколько зимой топил, теперь ремонтирую.

— В пять утра начинаешь ремонт?

— Нет, в пять я спал.

— Где?

— В котельной.

— Что это? — я взял у него трубу и — уже не знаю, как это у меня получилось, конечно, по неопытности! — одним словом, я заглянул в нее, словно желая проверить, не старались ли с нее смыть какие-нибудь подозрительные следы. Потом я долго корил себя за такой необдуманный поступок.

Истопник засмеялся:

— Ишь ты, прямо как труба подзорная!

— Не забывай, с кем разговариваешь! — прикрикнул на него старший лейтенант.

— Почему запаздывает врач? — я перевел разговор.

— Не знаю. — Лейтенант посмотрел на часы. — Я звонил десять минут назад.

— Адрес верный назвали?

— 15-б. Все правильно.

— Ну, рассказывай, что же ты видел? — Я отдал истопнику его «костыль».

Солнце еще не взошло, а старик так щурил глаза, словно спасался от беспощадных лучей. Эту привычку я замечал за многими крестьянами. Наверно, она связана с работой в поле под палящим солнцем.

— Ничего особенного я не видел, — истопник снова оперся на трубу, как на костыль, — услышал шум — вроде кто-то упал, выбежал из котельной… Эта труба у меня в подвале заместо задвижки, от собак… Выбежал, значит, вижу, кто-то лежит. Я сначала решил — пьяный, пусть, думаю, лежит, отсыпается. Потом смотрю, что-то не то, подошел поближе и сразу узнал. Уж такой уважительный парень был, как идет мимо, непременно здоровается.

— Дальше?

— Что дальше… Стал людей скликать. Позвонил куда надо. Тут и они пришли, — старик кивнул на старшего лейтенанта.

— Откуда звонил?

— Из той квартиры, куда сейчас мать отвели.

— След от машины тогда уже был?

— След? — Истопник задумался. — Не помню… Наверное, был, не по нему же она проехала.

— У кого в доме есть машина? — я взглянул в сторону железных гаражей.

— У него и еще…

— У кого это «у него»?

— Да у отчима, и у того, на пятом этаже, — старик указал на противоположный дом.

Судя по следу, машина направлялась отнюдь не в гараж, не сговариваясь, мы с лейтенантом пересекли двор и очутились возле елки с ободранной корой.

— Бампер «Волги», — уверенно произнес лейтенант. — Я уже проверял.

И вдруг я вспомнил, что до сих пор не высказал терзавших меня сомнений. Мне показалось, что я молчал слишком долго и что молчания этого уже ничем не восполнить.

Мы стояли вдвоем, но я все-таки отвел лейтенанта еще немного в сторону.

— По телефону вы говорили о самоубийстве. Какие у вас основания?

— Вот протокол, уважаемый Заал! — он с готовностью протянул мне протокол устных показаний. Он давно держал этот листок в руке, видимо, думая, что я знаю о его существовании, и ждал только знака, чтобы передать его мне.

Гражданка Муджири, проживающая по Виноградной ул., № 16-б, свидетельствовала, что в течение двух последних недель ее сосед Иродион Парменович Менабде держал взаперти своего пасынка Паату Хергиани.

Почему он не отпускал ребенка в школу, чем провинился Паата — гражданка Муджири не знает, только каждый вечер из квартиры Менабде доносились крики и детский плач. Раз или два, спускаясь по лестнице, она слышала голос Иродиона Менабде. Он кричал: «Я тебя убью, негодяй, за то, что ты меня на весь город осрамил! Лучше бы ты под машину попал или в реке утонул!..»

Иродион Менабде бил мальчика. Об этом гражданке Муджири рассказывала мать Пааты Хергиани…

По тому, как поспешно отвернулся лейтенант, значительно более опытный в таких делах, чем я, я понял, что не сумел скрыть волнения. Да, я ужасно волновался… Что же получается? Отчим довел мальчика до самоубийства? Нет, я не мог в это поверить. Всем своим существом, обретшим неведомых ранее союзников, я был готов бороться за свое убеждение, заключавшееся в том, что ребенок, подросток НЕ МОГ пойти на такой шаг.

«Сегодня, сейчас, в наши дни, — думал я разгоряченно, — когда я, когда мы все живем на этой земле, в этом городе, не может мальчишка кончить с собой. А если это так, значит, я виноват, значит, все мы виноваты…» Нет, я не мог смириться с этой мыслью, тогда все теряло смысл — солнце, цветы, радость.

Выходит, что в это утро я не преступника искал, а спасал свою собственную веру в жизнь.

«Из тебя судьи не получится, — часто говорил мне отец, — ты слишком веришь в добро… А следователь — и подавно! Ты даже не можешь смотреть, как курицу режут…»