Шантаж - [34]

Пока Клер изучала внутреннюю сторону бедер — тут ей нечего было пока опасаться, — Жюли продолжала. Три: что бы Клер ни решила, она всегда может рассчитывать на Жюли, в том числе на то, чтобы разговаривать по-французски с Майком, дабы он не забывал свой родной язык.

Клер заговорила о матери, с которой не очень ладила — в конце каждого года та начинала жаловаться на то, что ее дочь не замужем, ты еще увидишь, дитя мое, как печальна одинокая старость, я с тех пор, как твой бедный отец меня покинул…

— Она глупа, — сказала Жюли. — Она всегда была глупой. Я думаю, что твой отец так рано умер, чтобы ему не надо было ее терпеть.

Да, она, конечно, глупа, но может ли Клер ее бросить? Звонить ей что из Парижа, что из Нью-Йорка — одно и то же, только стоит дороже. Если она уедет, у матери появится новое основание хныкать, возразила Жюли, отличавшаяся неизменным здравым смыслом.

Пришел Майк и сообщил, что намерен прыгнуть в воду с верхней площадки и просит мать пойти посмотреть.

— Неужели ты запрешь его в одной из ваших веселых школ, где на гимнастику отводится час в неделю? Сможет ли он еще где-нибудь скакать верхом в твоем халате? — спросила Жюли.

Клер согласилась, что нет. Ей было ясно: она устала, страшно устала.

За обедом обсуждали предстоящую поездку в Грецию, где все семейство должно было встретиться через неделю. Дети ссорились, как обычно, говорили все сразу, кроме упорно хранившего молчание Майка.

Внезапно он спросил по-французски:

— А я куда еду?

— С нами, конечно, — ответила Жюли.

— Ты обещала, что мы поедем во Францию, в твой дом, — сказал Майк, посмотрев на мать. — Ты обещала.

Он встал и с достоинством вышел.

— Вы ему обещали, — строго сказала старшая из дочерей Гофманов и побежала за Майком. Четверо остальных начали хныкать, залаяли собаки. Тогда в первый, а может, и в последний раз в жизни Клер выругалась, прошептала «простите» и разрыдалась.

— Ну, ладно, — спокойно сказала Жюли. — Я давно этого ждала. Дайте Клер спокойно поплакать. А ты сходи и принеси бумажные платки…

Президент ненавидел лето.

Дни, впрочем, проходили спокойнее, как только члены правительства, профсоюзные деятели, журналисты, учителя уезжали в отпуск и основными событиями в национальной жизни становились лесные пожары, пропавшие парусники, пробки на дорогах и загрязнение морей. Кастор ждал «начала сезона», которое обещало быть жарким. Но он стал президентом не для того, чтобы прозябать, и всеобщая психологическая разрядка была ему тем более не по вкусу, что он никогда не имел права надолго отлучаться из Парижа в любой компании, кроме жениной. Но в нынешнем году их вынужденный тет-а-тет рисковал быть отнюдь не веселым.

Под предлогом того, что отношения между двумя «великими державами» внезапно стали более напряженными, как говорят журналисты (лично он не любил такое выражение, так как неизменно спрашивал: а Франция? Разве она не великая держава?), он отправил свою супругу в их фамильный дом и остался в Париже один. Внимание газетчиков было привлечено к слухам о предстоящей перетасовке в кабинете министров, он сам распространил этот слух. Ему нравилось таким образом напоминать членам правительства, сколь эфемерно их положение.

На самом деле он решил дождаться января, но, как обычно, его решение скрывалось до последней минуты. Удивлять было составной частью его таланта.

На сегодня только один министр, повинный в несдержанности выражений, был сменен по требованию премьер-министра, которому наскучило вечно исправлять его промахи. Президенту же нравился этот пылкий человек. Слишком молодой, чтобы его достоинства могли вызвать подозрения, и достаточно молодой, чтобы вызвать к себе уважение. Когда-то он сам открыл ему дорогу в Париж.

После того как премьер-министр сообщил ему об отставке, виновник неуместных заявлений был приглашен к президенту.

Машина высадила его перед Елисейским дворцом, он представился охране и был вынужден пешком пересечь лужайку по скрипевшему под ногами гравию. Он был неглуп и уязвлен тем, что его унизили. Поэтому он вошел в президентский кабинет, куда его пригласили впервые, с недовольным видом. Но президент принял его по-отечески, и бывший министр несколько ободрился. Прощенный за несдержанность своих выступлений, он был приятно удивлен, узнав, что его одобряли по существу, что «старик» пожертвовал им с болью в сердце, что премьер-министры не вечны, не надо отчаиваться, это просто пауза. Ободренный тем, что остается при дворе, он сделал то, что считал нужным сделать, то есть разделал под орех предполагаемого кандидата на пост президента, занимавшего, кстати, немаловажный пост в правительстве.

Но «старика» нельзя было так просто провести. Как ни ласкала его слух спетая песня, он оборвал певца, удержав в памяти лишь то, что Ненавидимый Соперник пользуется благосклонностью министра внутренних дел, которому внутри партии поручено отговорить Кастора выставлять снова свою кандидатуру.

Значит и Поллукс предал его. Даже Поллукс?

Однако подтверждения этим слухам не было. К тому же он в глубине души слишком хорошо знал, в чем заключается искусство отравления мозгов. Он знал также об умении Поллукса находиться со всеми в добрых отношениях, чтобы эти россказни обеспокоили его всерьез. Но интуиция его не подводила, когда он заподозрил Поллукса в том, что тот на стороне Клер. Глупо говорить, что ребенка нельзя найти, когда располагаешь такими возможностями. А так как вечным недостатком Поллукса была недооценка противника, он недооценил и Кастора, полагая, что сможет его провести.