Шанхайский цирк Квина - [65]
Последним крадется шакал, осторожный зверь. Он обходит тело много раз, прежде чем решится приблизиться, потому что ему нужен человек все еще живой, но уже не способный шевелиться. Когда он находит такого, он присаживается на липкие задние лапы над его лицом и совершает половой акт со ртом жертвы. Потом он начисто вылизывает рот и идет дальше — на плечах у него вечерний плащ, а на зубах свисают, покачиваясь, серьги.
Оркестр играет, глухо звучат тубы, доносится барабанная дробь. Гудит большой барабан, рожки издают беспорядочные ноты, а хозяин цирка одиноко стоит в луче прожектора. Чуть позади арены жонглер бросает в небо факелы, вверх, к трапеции под куполом, на которой моя мать смотрит, как один за другим исчезают маленькие красные огоньки.
Теперь все звери нашли себе жертву по душе. Обезьяны прячут горсти золотых зубов. Бабуины оделись в дорогую спортивную одежду и едят только пораженные раком ткани. Носороги барахтаются в женском нижнем белье, слоны растаптывают в пыль стекла очков. Лошади гарцуют, осматриваясь, леопард вылизывает задницу, пантера разгрызает коленные чашечки и другие толстые кости, амурский тигр изучает пятна, оставшиеся на сиденьях. Собаки, украсившись лентами и эполетами, пляшут на задних лапах, а шакал тем временем продолжает свой одинокий окольный путь по краю арены.
Моя мать видела все. Она видела, как он снизошел в цирк, где похоть, рычание и стоны жертв сплелись в едином цирковом номере, где звери вырвались на волю и громоздятся тела, где играет оркестр, а жонглер подбрасывает факелы. Она видела, как представление достигло яростного апогея и умерло, она видела, как он вышел с арены и начал удаляться от жизни, которой когда-то повелевал.
Жонглер с нескончаемыми факелами. Нестройный оркестр. Стадо храпящих зверей.
Она дрожит от холода. Съев столько мяса, звери проспят несколько дней. Даже шакал закрыл глаза. Оркестр тоже спит, заплутав в нирване навеянного опиумом сна. Луч прожектора по-прежнему освещает жонглера, но уже не так ясно. Факелы гаснут в маслянистом дыму и тлеют, а жонглер засыпает рядом с ними.
Луч прожектора исчезает, сгущается мрак. С застекленной крыши у нее над головой на пустой склад нисходит бледный рассвет.
А потом? После того, как мой отец ушел с арены, его больше никто никогда не видел. Маршировали армии, наступала война. Начинался великий цирк, в котором миллионам найдется роль, дело, профессия. Шанхайских зрителей вскоре позабыли, как и ночь на заброшенном складе, когда мой отец устроил свое неповторимое представление.
Видите ли, эти люди все равно вскоре умерли бы. Они искали смерти и рано или поздно нашли бы ее — не такую, так другую. Они балансировали на грани жизни и смерти, с жадностью наслаждались ужасными зрелищами в каком-нибудь шаге от них. Они наверняка знали, что пошли на склад в ту ночь, чтобы стать свидетелями своей собственной смерти. В конце концов, все остальное они уже видели.
Так что не стоит называть их жертвами той ночи. Жертв было только две. Им досталась арена и постель, им достался цирк, и звуки, и запахи, и ужасы.
Так что когда наступил рассвет, она ухватилась за трапецию и в последний раз сделала глубокий вдох. Встала на цыпочки, и трапеция качнулась, как много раз до этого. И, как много раз до этого, она спрыгнула с нее и грациозно, точным движением перевернулась несколько раз в воздухе.
Сальто, сальто и еще сальто, и она какой-то миг словно парила там, где ничья рука не могла поймать ее. Парила какое-то мгновение, секунду, перед тем как низринуться вниз.
Я никогда не забывал об этом, тихо сказал он. Всегда помнил и жил с этой памятью. Как же иначе?
Не мое хайку, да и не хайку вовсе. Это из одной старой книги. Древние китайцы человеком с возвышенной душой считали самого обычного, вот что это значит. Так что я всегда помнил, как они жили, помнил муку, которая выпала им на долю, и всегда поступал наоборот, делал повседневные дела как рядовой деловой человек, отверг войну и страсти, которые изведали они, удовлетворился земными заботами обычного бизнеса, потому что долго размышлял о моем начале, моем отце и о том, куда его привел его путь.
И куда же? спросил Квин.
В глубь Китая, полагаю, ведь побережье было уже охвачено войной. Но куда именно, сказать невозможно. Быть может, он бродил по следам образованных арабов, кротких несторианцев и греков искателей приключений. А может быть, мне просто хочется так думать. Как со зрителями на том складе той ночью — лучше не знать конца. Лучше думать, что он все еще где-то бродит.
Кикути-Лотман улыбнулся.
Так я и думаю. Я предпочитаю думать, что где-то на широких равнинах Центральной Азии, за безводными бесконечными пустошами, где тропы слишком стары и новы для нас, — найдется дом для души, такой, как его душа. Маленькое пристанище у источника, под деревом, где человек, грезивший и потерпевший неудачу, может без сожалений испустить дух. Я предпочитаю верить, что так оно и есть.
