Шальная графиня - [92]

Данила выглядел обескураженным. Другого плана побега у него явно не было... В эту минуту подбежала рассерженная Глафира, схватила Елизавету за руку, потянула за собой:

– Что это вы, сударыня, затеяли? Раздевшись – в такую ветрилу?! А ну как прохватит лихоманкою? Погуляли – и будет, возвращаться пора. Пошли, пошли, барыня!

Елизавета уже поднималась на крыльцо, как вдруг сообразила, что повела себя с Данилою не великодушно: если сей план побега не годится для нее, это вовсе не значит, что и он должен от сего отказаться! Зачем ему-то лишаться свободы?

Она оглянулась, желая как-то дать знать ему это, но не увидела парня. На его месте стояла какая-то маленькая, худенькая женщина с растрепанными черными волосами, в затрапезном платье из синей путанки [60] и пристально глядела на Елизавету. Но стоило той оглянуться, как женщина метнулась за угол и скрылась из виду.

* * *

Конечно, ее снова заперли. Пока что по-прежнему – в покоях Араторна, однако резко изменившееся отношение Кравчука показывало, что это лишь последняя поблажка. Снова только раз в день появлялась Глафира с едой. Теперь это не был гнилой хлеб, но все равно – самая простая и скудная пища. Глафира тоже сильно изменилась, – вернее, сделалась прежней суровой надзирательницей. Елизавета ее и не винила, даже радовалась, что монашенку убрали от нее: ночами та изрядно похрапывала, – а ее обществу с удовольствием предпочитала одиночество.

Месяц истекал – медленно, но неостановимо. Узница то пребывала в состоянии полнейшего безразличия ко всему, то впадала в буйное, исступленное отчаяние, и не однажды мысль о самоубийстве посещала ее. Воспоминание о Машеньке сдерживало, но в минуты безумия Елизавета считала дочь уже потерянной для себя. И, пожалуй, когда бы не тот ребенок, которого она сейчас носила, то, наверное, свила бы она себе веревку из простыни, оборвала мучение свое!..

Она много молилась – было что-то особенное, мстительное в православных молитвах, звучавших в обиталище гонителя православия! – но, наверное, здесь все было слишком пропитано духом ненависти к русской церкви, чтобы мольбы приносили истинное облегчение. Однако она снова и снова припадала к наглухо запертым дверям, жарко шепча:

– Господи! Смилуйся надо мною! Господи! Отвори мне эти двери! Верни мне Алексея!

И вот однажды, когда она в тысячный раз трясла и дергала дверь, голова вдруг так закружилась, что Елизавета не удержалась на ногах и пошатнулась, падая. Сползая по стене, силясь удержаться, вцепилась в канделябр – и тут же неведомая сила повела-поволокла ее куда-то в темноту. От испуга и неожиданности узница вмиг пришла в себя и сообразила, что ее тащит не какое-нибудь исчадие преисподней, а просто дверь – открывающаяся дверь. Интересно, однако, почему же Елизавета не знала об этой двери прежде? Или просто не замечала за портьерою?

Зажгла свечу и внимательно осмотрела загадочную дверь. Каково же было ее изумление, когда обнаружилось, что эта часть стены, на которой укреплен шандал, отошла внутрь, приоткрыв черный, зияющий, сырой проем. Ну, секретными замками Елизавету трудно удивить: достаточно вспомнить кованую розу на окне в Хатырша-Сарае. Но это было в далеком, таинственном Крыму, а чтобы здесь, в России?.. Однако, верь не верь, перед нею открывался ход, и Елизавета, конечно, вступила в него.

Чем дальше она шла, тем ниже опускался пол и тем сильнее пахло сыростью. Где-то капала вода. Огонь свечи дрожал и неуверенно подмигивал, почти не рассеивая тьму, да и видеть тут было нечего, кроме укрепленных досками земляных стен, из чего Елизавета поняла, что уже спустилась в подвал. Теперь ход сделался ровным, она пошла смелее, как вдруг одна нога ее канула в пустоту – и она лишь каким-то чудом удержалась на краю бездны.

Ноги подкосились, Елизавета так и плюхнулась, прижав руки к груди, сдерживая безумный стук сердца.

Боже мой... Здесь надо было быть поосторожнее! А что там, внизу? Она привстала, вглядываясь во тьму, но не увидела ничего, только вода журчала, журчала.

Ладно, что бы ни было, главное – осталась жива. Она откинулась, с облегчением переводя дух, и рука ее ткнулась в груду какого-то тряпья. С брезгливым любопытством поднесла к ней свечу – да так и ахнула.

Зеленый плащ! Плащ Алексея! А рядом валяется скомканное платье – то самое платье, в котором Елизавета проделала мучительный путь из любавинского леса до Жальника. Это платье, промокшее насквозь, она сбросила, когда выбралась из карцера, полного воды, на сухую «полку».

Ох... да ведь сейчас она сидит на той же самой «полке»! А тот провал, куда чуть не сорвалась, – карцер Жальника.

Понадобилось какое-то время, чтобы осознать все это. Так вот почему Араторн говорил о подземельях, в которых они все время встречаются. А она-то думала, ее вынесли из подвала через ту же дверь, в которую втолкнули. Ну не странно ли, что Араторн и приехал в Жальник день в день, когда Кравчук обрек на смерть свою строптивую узницу, и оказался в подземелье минута в минуту, чтобы спасти ее? В самом деле – не странно ли?!

Елизавета с отвращением плюнула вниз, в сырой подвал. Поверить венценосцу! Она поверила венценосцу! Араторн плел заведомую ложь, а она и уши развесила. Случайность, ох, ну конечно! Такая же случайность, как та, что привела однажды «венецианскую танцовщицу» в катакомбы Святой Присциллы. Тщательно задуманная, тщательно подстроенная случайность.