Шальная графиня - [67]

– Не помню, говорил ли я тебе, побратим, о нашем сербском богатыре, Крылатом Хреле? Про его силу рассказывали чудеса. Далеко в поле за Рашкою, которая протекает под Хрелиной горой, показывают дерево: до этого дерева Хреля, говорят, бросал свой тяжелый буздоган [42] из-за реки. Однажды ему пришла охота жениться, и он нашел себе молодую прекрасную девушку. Через два дня после свадьбы он взошел на свою башню, чтобы показать силу гостям, бросил булаву – и добросил ее не так далеко, как прежде. «Погоди, – сказали ему гости, смеясь, – поживешь еще с женою, и буздоган твой не долетит и до Рашки!» Хреля не ответил: он сошел вниз, взял свою жену в охапку и, размахнувшись, бросил бабу в реку!

Гайдуки захохотали, добродушно поглядывая на Вука, и только Арсений и Аница смотрели недобро.

– Не гнать же ее теперь, – пробурчал Вук смущенно. – Но и вам, охальникам, ее не видать! Давно хотел сказать: пускай Аница идет жить в деревню, не место ей среди мужиков; а вместе с ней поселится и эта девойка. Глядишь, найдется добрый человек, возьмет ее за себя по чести и по совести, а нет – сопроводим ее в Банялуку: какому ни есть почтенному турчину достанется...

Ох, как взвилась Аница! Ни словом не обмолвилась, не поперечилась никак, но глаза вспыхнули лютой ревностью, словно Вук приуготовил турчанку себе в наложницы, а не отослал от себя.

А он уже и сам толком не понимал, почему велел спасти ее. Не красота турчанки поразила его, хотя она была замечательной. На миг проблеснуло невероятное сходство с той, которая погибла по его невинной прихоти, с Рюкийе-ханым, и Вук возмечтал: а вдруг она чудом спаслась, осталась жива... Тут же понял, что ошибся, но жалость уже овладела его сердцем, и он отдал приказ спасти ее.

Конечно, все дело было в Рюкийе! Он неизгладимо запечатлел ее в сердце своем, и чудилось, что все женщины, встреченные им прежде и потом, – лишь бледные грани ее образа. Вот к ней-то он не испытывал той снисходительной брезгливости, какую вызывали и Аница, и прекрасная турчанка, хотя Рюкийе была даже не жертвой насилия, а любимой наложницей султана Гирея. Но для Вука этого как бы не существовало. Прошлого не было! О ее судьбе он знать ничего не желал, кроме одного: что она жива. О, если бы так! Если бы Вук мог поверить, что видения, порою являвшиеся к нему в некоем мистическом озарении, не бред воспаленного ума и тоскующего сердца, а та экстатическая сила, которая, будучи возбуждена пылким желанием или чрезвычайно живым представлением, может переносить дух на невероятные расстояния, в дальние, непредставимые места! Например, как-то раз – это было еще в октябре, он запомнил, что они с Миленко тогда еще путешествовали по Боснии, – Вук на привале ударился в воспоминания. Мысль его разнеслась, сердце разгорелось... Вдруг его словно бы ударило что-то по глазам – и в промельке света возникло лицо Рюкийе.

Он едва узнал ее, она была совсем другая, чем там, на галере: в красивом зеленом платье, с изысканной прическою, – но лицо ее было таким же испуганным, как в тот миг, когда сабля Сеид-Гирея свистела около головы Леха Волгаря, а вокруг все горело, лилась кровь. И тут словно некая темная волна выплеснулась из зеркала и ударила Вука! Это было предчувствие страшной опасности... но самым страшным было то, что грозила она не ему, а Рюкийе.

– Берегись! – безотчетно выкрикнул Вук и очнулся от звука собственного голоса. Пришлось бессвязно объяснять всполошившимся друзьям, что ему просто-напросто приснился дурной сон.

Второй подобный случай был уже на исходе зимы. Вук и Миленко сидели на поляне, ожидая разведчиков, ушедших в Банялуку, и смотрели на синие зубцы гор. Миленко задумчиво покуривал трубочку, а Вук крепко задумался. Как всегда, о Рюкийе.

Жива ли она? Помнит ли?

Солнце играло со снегом, сверкало. Вук засмотрелся на шаловливые искры. Они мельтешили, выстраиваясь в длинный ряд огоньков, и Вук разглядел, что перед ним открывается как бы коридор взаимно отраженных зеркал, а в конце этого коридора, между двух свечей, сидит Рюкийе и смотрит прямо в его глаза.

Она была невероятно далеко – и в то же время так близко, что чудилось: протяни руку – и коснешься ее!..

Вук рванулся вперед... но тут громко запыхтел трубкою Миленко и вскочил на ноги, дрожа и смеясь: – Холодно!

Видение исчезло.

* * *

А все же в недобрый час разметали гайдуки тот османский обоз! Добыча, конечно, была хороша, но ярость банялукского муселима превзошла все ожидания. Османы не разучились воевать, так что карательные отряды, шедшие на поиск четы Георгия, определенно должны были стереть с лица земли даже воспоминание о злосчастных гяурах. Спасла отряд случайность: Арсений, который признавал только власть Георгия, а пришлого харамбаши, как он называл Миленко, почти ни во что не ставил, самовольно ушел в соседнюю деревню навестить кума, да по дороге наткнулся на оттоманцев – и еле ноги унес, но успел предупредить своих об опасности.

И он, и большая часть гайдуков, и сам Миленко настаивали принять бой, однако оба русских требовали отступить: силы противника были слишком велики. Георгий предложил отойти за Саву, но не углубляться в австрийские земли, а осесть на самой границе, чтобы в любое время можно было одолеть речную преграду и ударить по османам. Только этим обещанием впредь не давать мусульманам спуску и удалось утихомирить горячие головы, после чего отряд спешно переправился через Саву на нескольких больших лодках и плотах, но был вынужден побросать часть снаряжения, орудий, лошадей и прочего добра, недавно взятого в бою. Впрочем, оставили все без сожаления: сошлись на том, что это навлекло на отряд несчастья. Аница, которую, конечно, тоже взяли с собой, как и пленную турчанку, неистовствовала, крича, что эту ведьму надо убить или хотя бы оставить, что именно она принесла все беды! Вук в сердцах едва не отвесил Анице пощечину – и вскоре пожалел, что не сделал этого, ибо посередине реки Аница вдруг изо всех сил толкнула турчанку – и та упала в воду. Она скрылась в волнах, даже не вскрикнув, и сразу пошла на дно, а покрасневшая вокруг бортов вода свидетельствовала, что Аница наверняка ударила ненавистную ей красавицу ножом.