Шахта - [75]

— Да подь ты!.. — ахали соседки.

— Истинная правда!

— Против правды не мудруй. Она почище солнца будет. А то стрелять тут!.. Вот и заработал себе ухватом по шее.

— А Филипп-то Маркелыч, сам весь кривой, а душа прямая. Сразу сдогадался про Ивана Сергеевича…

— Ну-у!... — радовались бабы.

Цимбаленко впервые появился в Чумаковке в середине войны. А вскоре совсем исчез — взяли куда-то на другую должность. И только в пятьдесят седьмом году заявился он из области, заявился в гражданской одежде, сразу выказав себя парнишкой-заморышем, и попросился на житье и работу. Говорили, что с большого поста его наладили. Приезду его не обрадовались и интереса к нему не проявили, только не могли понять, почему он пришел в Чумаковку, а не в Чистоозерную, где у него была какая-то родня.

Цимбаленко стал выходить вечерами на посиделки, а там его принялись шпынять за прошлое.

Внуки Расторгуева, Матвей с Григорием, так те даже побили его. А кого там бить?..

Михаил как раз в отпуске гостил. Пришел вечером из степи, а мать в сенцах с кого-то кровь смывает. Пригляделся — Цимбаленко!

— Пойдем-ка, — говорит, — сынок, проводим.

Идут, а у конторы народ на бревнах вечерует.

Мать Цимбаленко за руку к народу и подвела.

— Где Матвей? — спросила.

А тот уж, как медведь, на дыбки поднялся.

— Трус ты, Мотька. Тебя мать родила трусом, трусом ты и помрешь. Со слабым ты герой! А с сильным-то как воевал? Знать, бегал от немца, если в спину поранетый…

Люди засмеялись, а Матвей зло выкрикнул:

— Раны мои не трожь!

— Попробуй тронь человека, — показала на Цимбаленко, который, должно быть, не очень верил в ее защиту. — Попробуй тронь! А тронешь — тогда и поглядим, какой ты!..

С той поры никто Цимбаленко пальцем не трогал. Жил он спокойно, но запил, запил. Придет к Свешневым в ограду, завоет.

— Тетка Марья, Семен Егорыч, выдьте на минутку,

— Да ты в хату заходи, — зовут из окна.

— Недостоин вашего дома. — На колени бухнется прямо в навозные отолочья. — Преклониться перед вами желаю.

— Встань ты, не срамись! — Мать подымала его на ноги. — Зайди, хоть поешь. Замираешь ведь совсем…

Цимбаленко упирался разбитыми сапожонками и в дом так ни разу и не зашел. И вскоре умер.

Мать с Полиной Скорохватовой, когда обмывали Цимбаленко, насчитали на его тщедушном теле восемь ран: весь кругом был опоясан шрамами да синими рубцами.

И потихоньку оплакали две матери, потерявшие на войне своих кровных сердцу, оплакали неизвестно чьего сына, бедового и бесталанного человека.

«А я бы смог, как мать, не только простить, но и пожалеть и отправить с миром на вечный покой человека, причинившего мне зло? — спрашивал себя Михаил и честно отвечал: — Не знаю».

От такого признания его душе делалось так муторно, будто это он совершал зло. «Она своей жизнью меня воспитывала, делом показывала: будь таким, а не этаким, но почему она вершиной взнялась, а я — бугорочком у ее подножия...»

Михаил знал, что сейчас за родной деревней, под тремя березами с обломанными вершинами (а на его памяти здесь когда-то была целая березовая роща) оставляет он не только мать, но и человека, светлый добрый дух которого долго, долго будет звать его.

Мать схоронили на склоне тихого июльского дня, когда совхозный оркестр не мог траурным рыданием заглушить набежистого со всех сторон перепелиного боя, журчания жаворонков и разливчатого печального журавлиного клика из ближних болот.

18

Директора совхоза Цимбаленко увидел Михаил в двухэтажной конторе, похожей на маленький дворец.

Мертвые не воскресают, но Михаила пронял суеверный испуг, когда из-за большого стола крепкими шажками вышел маленький человек. Хохолок льняных волос, острый кадык, голос зычный.

— Пор-р-разительно! — взмахнул Цимбаленко руками. — Кто вошел: Иван? Петр? Григорий? Свешневская порода!

Пожал Михаилу руку, процокал по паркету обратно к столу.

«Поразительно!» — повторил про себя и Михаил. Поразило не внешнее сходство дяди и племянника, но то, что в душе что-то странное стало твориться. Михаилу захотелось взять Цимбаленко за руку, водить по деревням и спрашивать: «Люди, вы помните этого человека?» — «Цимбаленко-то? Да как же не помнить? Но этот — другой». — «Другой, — согласился Михаил. — Конечно, другой».

Цимбаленко пощелкал карандашом по трудовой книжке.

— Я вас слесарем направлю на животноводческий комплекс. Не против? Квартиру получите немедленно. Откровенно говоря, я рад, — говорил Цимбаленко. — Вы с женой для нас — манна с небес! Люди нам чрезвычайно нужны.

— Говорите, люди вам нужны, — не утерпел Михаил. — А вон в Чумаковке людей бросили!..

— А-а, — усмехнулся Цимбаленко. — Это временно. Да и дома у них добротные. С годик еще потерпят.

— Вот-вот — потерпят. Люди многое смогут стерпеть и терпят...

— Ну знаете... Вы здесь не устанавливайте свои порядки, без вас есть кому этим заниматься, — властно обрезал Михаила Цимбаленко.

— Без меня? Это как же без меня! Я здесь не чужой. Это вы... Дядю вашего помню, а вас вот...

Михаил вышел на улицу. Между рядов пятиэтажных домов, словно из гигантских щербатин рта, врывался суховей-казахстанец, крутил пыль, трепал на балконах белье, гнул редкие хворостинки тополей. Небо заметно побурело — это с целины сносило чернозем на север, в Васюганские болота. За домами — выбитая догола степь, длинные ряды железных гаражей, за гаражами рваными клочками разбросано с десяток огородов-пятисоток, а дальше справа — ребрастые серо-серебряные, похожие на авиационные ангары, корпуса животноводческого комплекса, левее — длинное, из красного кирпича здание механических мастерских. «Железно зажили», — отметил Михаил.