Шахта - [2]

— Ты, Свешнев, знаешь главное качество шахтера? — И сам же ответил: — Это смелость, находчивость, риск, конечно. Выдержит еще кровля!

Борис Черняев, горный мастер двадцати с малым лет, что-то старательно записывал в замусоленный толстый журнал и тут бросил ручку, уставил удивленное лицо в такого непривычно смелого Головкина.

— Здесь, конечно, не опасно... — показал на стол Черняев. — А лаву надо закострить! — сказал с упрямым вызовом.

— Закострим в свое время, — мягко, но настойчиво клонил к своему Головкин. — А сегодня я с вас уголь спрошу...

Михаила Головкин тоже немало удивил.

— Ефим! — окликнул бригадира Колыбаева. — Слышал, что я сказал? И ты, Петр...

Петр Азоркин в углу, у дверей, пытал Валерку Ковалева:

— Кроху имеешь?

— Чего?

— Ну девку, — скалился Азоркин. — Слушай сюда, — басил он приглушенно. — Я тебя научу. Лошадь, говорят, бойся сзади, а бабу спереди...

— Хы-хы!.. — тряс Валерка кудрями и краснел. — Как это?..

— Петр! Ефим! — звал Михаил. — Не касается, что ли?

— Раз начальство решило... — Азоркин выказал из-за спин смуглое горбоносое лицо. — Чего дуть-то против ветра! — И опять к Валерке: — Эх, мне бы твои годы...

— Ладно, на месте увидим, что делать. — Колыбаев лениво разглядывал по-совиному желтыми круглыми глазами заправленный кузнецом гаечный ключ, стучал серым горбылем ногтя по фиолетовой стали. — Недокалил, сапожник. Не ключ, а репа, — ворчал незлобно, будто разговор велся не о лаве, а о ключе.

— Свое дело знай, Свешнев, — почувствовал поддержку Колыбаева Головкин. — Если каждый будет не в свое...

— Вы чего крутите-то? Не против ветра, а против себя дуем!..

— Закострим лаву, — уже слабее настаивал Черняев. — И дуть тут нечего.

— Садись, Свешнев. Сядь, наряд мешаешь давать, — задвигал Головкин губами, похожими на грибы-моховики.

Михаилу подумалось некстати: если хлопнуть Головкина по плечу, то из-под ладони пыхнет зеленый дымок тлена. «А ведь лет на десяток старше меня... И всю жизнь не подымался из-за стола. Видно, без движения тела и души трухлявостью взялся». И показалось, скребни его, сделай прорешку — и вытечет он, осядет, как пустой мешок. Но все же сидела в Головкине какая-то пружина, постоянно и монотонно двигающая его, как шестеренки часов. Все уж привыкли к тому, что Головкин такой: размазня-тесто, ни себе, ни людям радости. Ну и ладно, дыши себе, сопи, поглядывай на все осоловелым взглядом, а мы сами по себе, в свободе, без понуканий и нажимов, станем вести забои, выгонять на-гора уголь. Да, станем... если бы так все было! Пухлая рука Головкина много лет вела участок, будто лошадь под уздцы. Не было ее, свободы-то, — невидимый поводок-то, похоже, крепкий был. Ах, черт, да кто же с этого поводка рвется? Колыбаев? Так он в молодости свою меру определил: «Мне, — сказал как-то, — все равно: хоть уголь лопатой наваливать, хоть тебя на этой лопате по штреку возить — лишь бы деньги платили». Черняев вот появился, как штычок ранневсходного злака: прямой до опасной хрупкости. Его самого беречь надо, пока не поймет, что прямо сорока летает, да дома никогда не бывает. Такого даже Головкин без натуги через колено сломает.

...В начале смены в лаву со штрека вползали по-собачьи на четвереньках — до того вход в лаву зажат. Азоркин последним вполз, на четырех костях стоя, подурачился: руку вытянул, словно лапу в стойке, слух насторожил к «разговору» кровли.

— Гав, гав!

Колыбаев крутил головой, большой и круглой, оглядывал кровлю. Шеи у него, казалось, совсем не было, и голова крутилась прямо в плечах, точно в шаровом соединении.

— Мышеловка-западня, а не лава... — заключил и неторопливо разделся до майки, открыв бочкообразное тело на коротких толстых ногах.

— Ты, Ефим, совсем что-то врасширку пошел, — оглядел его Азоркин. — Тебя, как бочку, катать можно, ей-богу.

Валерка Ковалев, шахтер-первогодок, как сидел на конвейере, пил воду из фляги, так и повалился, взвизгивал по-девчоночьи, вскидывая ноги в резиновых сапогах последнего размера.

— Ну ты... жердина! — Колыбаев уставился на Валерку выпуклыми глазами, словно их кто выдавливал изнутри. — Кабель вон за комбайном расправь — весь в узлах...

Валерка с услужливой виноватостью кинулся выполнять приказ, осклизаясь на кусках угля, ударился каской о сломанный верхняк-перекладину, отскочил да об рудстойку плечом пришелся.

— Спокойней, Валера! — крикнул Михаил и с сожалением подумал: «Ему и на-гора небось тесно, а тут, как в клетке, бьется. Вымахал, угловастик. В шахту залез, дурачок. Сколько профессий под солнышком наплодилось, а выбрать не смог, научить, видно, некому. — И тут же на свое перекинулся: — Тьфу, разжалелся, а у самого, учителя, сын не в горный ли техникум пошел?..»

Думая о такой несуразности, удивляясь ей, Михаил, однако, помнил и о настоящей минуте.

— Так как, мужики, костры будем выкладывать? — обратился к напарникам.

— Не было наряда кострить. Я за двести тонн угля расписался, — сказал Колыбаев, перематывая осклизшую от пота, шибающую тухлостью портянку. — «Москвичи» опять на шахту пришли... — внезапно сменил он разговор. — Комаров говорит, бери автомобиль, а тут три тыщи, ну никак, хоть умри!.. — Бригадир хлестнул портянкой об рудстойку, задумался все об одном и том же: когда к пяти тысячам рублей он сможет добавить еще три и купить машину. Вид у него был разнесчастный постоянно, если кто заводил разговор о машинах. Пять он скопил легко, а на трех тысячах «забуксовал» — дети стали старшеклассниками.