Шахиня - [81]

14 Желанный заговор

Граф Лесток вступив в брак, следуя примеру своей повелительницы, тоже стал образцом морали и даже организовал для забавы своеобразную полицию нравов, которая давала ему возможность о всяком нарушении морали и правил приличия тотчас же ставить в известность монархиню, которая и наказывала провинившихся безо всякого снисхождения. Правда, нравственное усердие, равно как и институт, служивший ему, в руках злокозненного француза опять превратился всего лишь в новое оружие против его недругов, Бестужевых и их сторонников. При всей осмотрительности, какой требовали от него близкие отношения супруга императрицы с этой партией, он все же никогда не упускал случая косвенным образом бросить на них тень подозрения или представить в глазах императрицы в невыгодном свете. И вот однажды он, сияя от радости, появился у нее на утреннем приеме и попросил выслушать его без посторонних.

Отослав придворных дам, царица удобно расположилась в кресле и с улыбкой спросила:

– Ну, что же у вас нового и важного для меня?

– Нечто действительно в высшей степени важное, – с таинственным видом ответил Лесток, – хотя и ничего нового, так, старая история. Помнит ли еще ваше величество о тех ночных свиданиях, которые граф Шувалов в свое время имел с неизвестной замаскированной дамой?

– О, разумеется, как не помнить! – воскликнула Елизавета. – Я ему тогдашнюю гнусную измену и по сей день не забыла.

– Так вот, ваше величество, что бы вы сказали на то, если б сегодня я смог приподнять завесу над этой пикантной тайной?

– Вы установили, кто эта дама?

– Да, я разыскал ее, ваше величество.

– Не тяните, кто она такая? – спросила Елизавета, в которой живо проснулось любопытство.

– Это не кто иная как графиня Бестужева.

– Лесток, вы лжете.

– О, у меня имеются доказательства.

– Лакейские сплетни наверное?

– Нет, ваше величество, собственноручные письма графини к Шувалову.

– Как они к вам попали?

– Это мой секрет.

– Покажите мне эти письма, – приказала царица.

Лесток вручил ей небольшую стопку посланий на розовой бумаге, которые Елизавета быстро пробежала глазами.

– Какая мерзость! – пробормотала она, завершив чтение. – Просто отвратительно! Однако ж я найду удобный случай наказать и ее и его.

– Графиня мне вообще подозрительна, – продолжал Лесток. – Последнее время она водит тесную дружбу с госпожой Лапухиной, той самой, которая...

– О, не напоминайте мне, пожалуйста, о том позоре, который я пережила благодаря этой женщине, – гневно вспылила Елизавета. – Мало того, что она похитила у меня сердце Лёвенвольде, она еще осмеливается сегодня оспаривать у меня первенство в красоте. Я обещала Разумовскому никогда больше не поступать несправедливо, никоим образом не давать волю своей ненависти и гневу, однако отныне я буду ежедневно молить Господа, чтобы эта ненавистная особа сама дала мне удобный случай под предлогом строгого правосудия отомстить ей.

– Ну, я думаю, что такой случай представится гораздо раньше, чем вы, вероятно, можете предположить, ваше величество, – с высокомерной улыбкой произнес склонный к интригам француз.

– Как?

– Мои важные известия на этом еще не исчерпываются.

– Тогда поскорее переходите к делу, – нетерпеливо потребовала Елизавета.

– Дело пока не совсем прояснилось, – ответил Лесток, – так что, ваше величество, я могу в ваших интересах говорить о нем только при том условии, что вы пообещаете мне и никому об этом не сообщать, тем более своему супругу.

– Я вам в этом ручаюсь, – ответила царица.

Заручившись гарантией, Лесток приступил к подробностям и принялся шепотом рассказывать, что подпоручик Бергер из расквартированного в Петербурге кирасирского полка получил недавно приказ сменить офицера, который до сего времени нес караульную службу при сосланном в город Соликамск Пермской губернии графе Лёвенвольде. Узнав об этом, госпожа Лапухина послала своего сына, камер-юнкера, к Бергеру и через него попросила кирасирского офицера передать Лёвенвольде заверения, что она-де его не забыла, что образ мыслей ее в отношении графа нисколько не изменился и, в заключение, добавляла, чтобы он не падал духом, а уповал бы на лучшие времена. Курляндец Бергер, будучи беззаветно преданным монархине человеком, тотчас же уведомил об этом Лестока.

– Ну, в общем я пока не вижу здесь никакого преступления против Императорского величества, – промолвила Елизавета.

– Я ведь уже предупреждал ваше величество, что дело еще не до конца ясно, – поспешил возразить француз, – однако для такой головы, как моя, порой бывает достаточно какого-нибудь незначительного на первый взгляд выражения, чтобы тотчас же окинуть взором всю сеть замышляемой интриги. Когда Лапухина говорит о лучших временах, на которые следует надеяться графу Лёвенвольде, то для меня это является прямым указанием на то, что запущен механизм какого-то события, способного эти самые времена приблизить, то есть заговора...

– Ваши выводы несколько смелы, – сказала царица, – и именно потому, что я так ненавижу эту женщину и повсюду о моей ненависти знают, я не хочу проявлять излишней торопливости. Стало быть, расследуйте и далее это дело, Лесток, уполномочьте этого подпоручика для видимости согласиться с намерениями Лапухиной и таким образом разузнать о них.