Шахиня - [74]

– Как мне сделать это, что прикажет моя милостивая госпожа? – ответил Разумовский, совершенно не подавая виду, что его хоть как-то задевает эта ситуация.

– Расскажи мне о себе.

– Да разве это может заинтересовать мою императрицу?

– Ты слышишь, я требую этого.

– Но в этой истории нет абсолютно ничего забавного, – чуть слышно промолвил в ответ Разумовский.

– Ага, стало быть, ты страдаешь, – воскликнула Елизавета, оживленно приподнимаясь, – тебя терзает, что я одариваю своей благосклонностью еще кого-то кроме тебя. Признайся мне, признайся откровенно, это меня бы порадовало. Ты страдаешь? Скажи мне.

В этот момент раздался едва слышный, но отчетливый стук в стену.

– Тихо, – сказала царица, – это Павлов, оставь нас одних. Завтра ты непременно должен рассказать мне о муках ревности, которые изводят тебя, это доставит мне удовольствие. А вот тебе посошок на дорожку: Павлов самый красивый мужчина в моей империи, и я до смерти в него влюблена. Ну, чего ты смотришь так мрачно, так грустно, я не хочу делать тебе слишком больно, Алексей...

Елизавета вскочила с дивана и положила ладонь ему на плечо.

– Я до сего дня молчал, потому что боялся, что ты можешь принять за зависть и недоброжелательство то, что на самом деле является лишь скорбью до конца дней своих преданного тебе сердца, – серьезно проговорил верный мужчина, – я тревожусь за тебя, за твою корону, даже за твою жизнь, ты доверяешься таким людям, как этот Павлов, которых совершенно не знаешь и которые, может быть, замышляют недоброе.

– В тебе говорит ревность, – улыбнулась царица.

– Нет, клянусь богом, нет, – прошептал Разумовский, – но разве в наше время так уж невероятно, чтобы осчастливленный сегодня обожатель назавтра превратился в инструмент недовольных, даже в убийцу? Вспомни о московском заговоре.

– Благодарю тебя, Алексей, – сказала Елизавета, протягивая ему руку, – но на этот раз ты видишь все в слишком мрачном свете. Этот Павлов невинен как агнец.

Снова раздался стук.

– А теперь иди, иди!

– Заклинаю тебя, будь осторожна, – с мольбой в голосе еще раз попросил Разумовский и вышел из будуара, а Елизавета нажала кнопку потайной двери, чтобы впустить Павлова.

– Почему так поздно? – обратилась она к вошедшему.

Павлов попытался было извиниться.

– Ни слова, – перебила его деспотиня, – давай не будем отравлять чудесные часы, подаренные нам, всякими препирательствами, а будем радостно наслаждаться ими, однако потом ты непременно получишь свое наказание.

– Так строго!

– Разве ты не заслуживаешь кары?

– Не могу этого отрицать.

– Вот видишь! Пойман на месте преступления, да к тому же еще и собственное признание, – пошутила очаровательная женщина, – что еще требуется, чтобы вынести приговор.

– И какому же наказанию, таким образом, подвергнет меня мой судья? – спросил Павлов, сняв шинель и шляпу.

– Сперва давай поглядим, какой ты заслуживаешь милости, – сказала Елизавета.

– За что я могу удостоиться такой чести? – воскликнул Павлов.

– За то, что будешь еще крепче чем прежде любить и ублажать меня.

– Хочу попробовать, – ответил Павлов и увлек горящую вожделением женщину на мягкие подушки дивана.

– Какой ты, однако, сегодня смелый, – с насмешкой заметила Елизавета, – моя игрушка начинает, как кажется, зазнаваться.

– Я позабыл, что являюсь всего лишь игрушкой, ваше величество, – запинаясь, проговорил он.

– Ты собираешься на меня дуться? Смотри же! – прикрикнула деспотиня. – Сейчас я приказываю тебе вести себя как любовник, и притом как очень галантный и очень пылкий любовник. Allons[81] !

Павлов опустился перед монархиней на одно колено и погладил ладонью мерцающий мех, волнами покрывающий божественный бюст.

– Как вы сегодня прекрасны, ваше величество.

– Я приказываю тебе обращаться ко мне на «ты», – перебила его царица.

– Такой красивой как сегодня я тебя еще никогда не видел, жестокая, – с нежностью продолжал Павлов. – Ты, наверно, так очаровательно принарядилась, чтобы окончательно свести меня с ума, а затем еще безжалостнее растоптать меня, точно игрушку.

– Может быть.

Павлов устремил долгий странный взгляд на деспотичную красавицу, которая попыталась отгадать его мысли.

– Ты говоришь, что я бессердечна, – продолжала она, – если я такова, то такой меня сделал только лицемерный и лживый род современных мужчин. Такие как вы не заслуживают ни сердца, ни верности, ни самоотдачи, лишь насмешки и пинка.

– Ты полагаешь?

– Хочешь стать немного лучше других?

– Моя любовь к тебе не имеет границ, – поклялся Павлов, обнимая ее.

– Иди за мной и докажи это, – с фривольным смехом воскликнула Елизавета.

Она поднялась и, увлекая его за собой, пошла впереди в свою спальню, тускло освещенную лишь одной, свисающей с потолка маленькой лампой. На высоком помосте, к которому вели устланные коврами ступени, стояло по-восточному пышное ложе деспотичной сладострастницы. Четыре косматых фавна с лукавыми ухмылками на козлиных мордах несли на своих плечах кровать и вместе с ними четыре красивые, облаченные только в пантеровые шкуры вакханки, крепкие руки которых одновременно, казалось, поддерживали балдахин, в то время как кажущийся парящим в воздухе маленький Амур стягивал наверху его складки. Царица уронила с плеч роскошную домашнюю шубку. В тот же миг Павлов в порыве жаркой страсти подхватил ее на руки и понес вверх по ступеням. Никогда еще не был он таким нежным, таким энергично-неистовым как сегодня, однако прекрасная деспотиня под градом его поцелуев странным образом почему-то все время вспоминала предостерегающие слова верного Разумовского, а когда взглянула на маленького проказливого бога любви наверху, его золотая стрела любви вдруг почудилась ей сверкающим кинжалом, занесенным над нею.