Шахиня - [61]

– Только теперь я знаю, что такое любовь, что такое счастье, – говорила гордая красивая женщина верному мужчине, который устроил голову у нее на коленях и с улыбкой смотрел на нее с восторгом упоения, – ты научил меня этому, любя меня, подарив мне все сердце и не спрашивая, что я дам взамен! Ты почувствовал бы себя еще счастливее, как мне кажется, если бы я сделала твое сердце своей игрушкой, даже если бы я на него наступила, и то, что я могу думать об этом, не дает мне возможности скрывать от тебя хоть что-нибудь из того, что составляет меня. Поэтому все мое «я» принадлежит тебе, целиком и навсегда твое!

И Разумовский с благодарностью поцеловал ее красивые руки, а потом опустился перед ней на колени, чтобы с той же нежностью поцеловать ее ноги. Он не спрашивал, кто она, он вел себя подобно тем из древнегреческих героев или пастухов, к которым нисходили богини, он чувствовал себя вознесенным до небес, откуда она, казалось, происходила, что еще ему было нужно?

– Тебе не хотелось бы однажды спеть вместе со мной? – спросила счастливая женщина.

– Если ты прикажешь... – сказал он.

– Тогда прямо сейчас...

– Хорошо.

Они встали и после того, как прелестная богиня заняла место за клавесином, вместе запели итальянский дуэт; было чудесно слышать, как великолепные голоса их гармонично и проникновенно сливались воедино так же, как сливались их души. Они раскачивались, подобно чете переливающихся всеми цветами радуги мотыльков, которая то поднимается плавно, то убаюкивающе опускается потоками теплого воздуха, на нежных волнах волшебной мелодии, пока вдруг чей-то пронзительно-наглый голос не вырвал их из объятий сладкозвучных грез.

– Вот так дела, мадам, – вскричал маленький, с чрезмерной роскошью одетый мужчина, который, отчаянно жестикулируя, внезапно предстал перед ними, – прямо пастушеская идиллия, как я погляжу, при этом мы и общество напрочь забыты, как будто солнце снова остановилось, словно в день битвы Иисуса Навина. К счастью, я разыскал ваше убежище, Венера Пенорожденная, и, подобно хищному зверю, счел возможным ворваться в ваше solitude[69] и застать рядом с вами прекрасного Адониса[70] .

– Как вы посмели сделать это вопреки моей воле? – сказала дама, мрачно хмуря решительно очерченные брови.

– На что я осмеливаюсь, я всегда осмеливаюсь исключительно ради вашего блага, – перебил ее пронзительный голос неустрашимого нарушителя спокойствия, – промедление опасно; со времени последнего заговора брожение в этой проклятой Москве угрожающим образом распространяется, пора возвращаться в Петербург и прежде всего публично наказать кого-нибудь в назидание прочим. Вам следует отдать распоряжение о казни заговорщиков...

– Я торжественно обещала не подписывать смертные приговоры, – воскликнула богиня.

– Даже в том случае, если это непосредственно касается вашей безопасности? – возразил маленький человек. – Вы слишком легко наплодили недовольных своими гуманными ордонансами[71] , этому народу нужно наконец снова показать серьезность, он должен однажды снова увидеть, как льется кровушка.

– Вы, значит, в самом деле думаете, что мне не следует щадить заговорщиков?

– Весь свет против этого.

– Хорошо, – сказала красавица, в глазах которой вдруг блеснула какая-то бесовщинка, – тогда их нужно высечь кнутом, а потом вырвать языки.

– Этого недостаточно, они должны умереть.

Богиня коротко и звонко рассмеялась, и от этого смеха Разумовского от ужаса просто передернуло.

– Ах, какие же вы, мужчины, несообразительные. Сколько ударов кнута может выдержать человек?

– Если дюжий, ударов двести, – ответил мужчина с пронзительным голосом.

– Тогда назначьте им триста, – решила богиня.

– Понимаю, – пробормотал он.

– Теперь вам моя воля известна, ступайте, – закончила разговор дама.

Маленький человек молча поклонился и вышел.

– Кто ты такая, – спросил Разумовский, снова оставшись наедине с возлюбленной, – что можешь решать вопросы жизни и смерти? Я страшусь тебя, словно какой-то зловещей тайны.

Богиня с улыбкой достала серебряный рубль и протянула его Разумовскому.

– Ты знаешь, кто здесь изображен?

– Это царица.

– Ну, ты не находишь никакого сходства?

– Боже мой! – почти в ужасе вскрикнул красивый раб. – Ты же не...

– Я императрица Елизавета.

В тот же миг Разумовский рухнул перед ней на колени.

– Ну? Теперь ты меня больше не любишь? – спросила царица с улыбкой, вернувшей ему мужество. – Отныне ты троекратно обязан меня любить: как обожатель возлюбленную, как раб повелительницу и как подданный свою императрицу.

– Боже мой, неужели все это правда? Да разве такое может быть правдой? Ты, моя госпожа, моя императрица, наместница Бога на земле, решающая вопросы жизни и смерти, ты снисходишь до того, чтобы меня, последнего из твоих слуг... – голос бедняги пресекся.

– Чтобы любить тебя, да, Разумовский, – продолжила его слова Елизавета, – и таким образом я повелеваю тебе любить меня, твою царицу, как, пока ты не знал моего имени, моего высокого сана, ты любил во мне женщину, потому что я тоже уже не могу обойтись без тебя, без твоей верности и любви, как без воздуха, как без света солнца. Итак, ты будешь меня любить?