Шахиня искусства - [5]

Парень взялся за колок дутара, настроил струны и обвел взглядом толпу сидящих в живописных позах людей. Его иссиня-черные, похожие на драгоценные камни глаза почему-то тревожно смотрели на слушателей, хотя белое, как молоко, лицо хранило выражение приветливого спокойствия.

…Дутар источал ни с чем не сравнимые звуки. Он словно печалился о вечных страданиях и горестях правоверных, о погибающих в юдоли рабства несчастных, о богатырях, павших в борьбе за свободу людей. Сладостно-грустная мелодия хватала за сердце даже самого черствого из присутствующих.

Нужно было иметь каменное сердце, чтобы без трепета внимать чудесным переливам, словно птицы в садах Эдема, разлетавшимся из-под пальцев юноши.

Видавший виды хорезмшах тоже оказался в плену чарующей музыки. Однако он не сводил пристального, холодного взгляда с быстро мелькавших пальцев поводыря и время от времени значительно поглядывал на Мехдуны. Тот, опьяненный мелодией, совсем потерял голову и, слегка раскрыв рот, закатив зрачки под лоб, слушал.

Тогда хорезмшах сердито ткнул его в бок и процедил сквозь зубы:

— Взгляни на пальцы музыканта.

Истолковав слова шаха по-своему, визирь прошептал:

— Смотрю, смотрю, повелитель. Они так прекрасны, будто принадлежат нежной девушке.

— Да она и есть девушка, глупец!.. — рассердился шах на тупость и непонятливость Мехдуны.

Визирь изумленно уставился на хорезмшаха.

— Неужели так, ваше величество?

Шах только гневно двинул бровью.

Юноша кончил играть. Прислонив дутар к стене, он взял пиалу и стал не спеша пить обжигающий чай. Над красиво изогнутыми, черными, словно бархат, глазами юноши выступили капельки пота, белое лицо светилось радостью, глаза сверкали. В таком виде музыкант был просто неотразим.

— Уважаемый шакаландар, — обратился хорезмшах, — если б этот славный юноша, с вашего позволения, спел нам еще пару песен, мы забыли бы свои печали.

Вместо шакаландара ответил слепой:

— Почтенный гость! Исполнить ваше желание — наша обязанность. К сожалению, мой сын не поет, он только играет на дутаре.

И шах понял, что его подозрения подтвердились. «Ты хитер, старик, но и я не глуп, — подумал он. — Ты запретил петь сыну потому, что знаешь: стоит ему открыть рот — и обман раскроется. Что ж, опасения твои вполне уместны. Девушке жить среди мужчин-бродяг не совсем удобно. Вряд ли она смогла бы найти защиту от посягательств у беззащитного отца. Недаром говорят: «Красота — твой враг, это поймет и нищий, и шах».

И, поблагодарив шакаландара, хорезмшах сказал:

— Мы тронуты твоим вниманием, милосердный человек! У нас есть место в караван-сарае, и если вы разрешит нам уйти, это будет самой большой милостью, о шакаландар.

Известно, что шах был непревзойденным дипломатом.

…Ночной ветерок хорезмской осени немного прояснил мозги «каландаров», одуревших от дыма табака и опиума. Визирь едва поспевал за весело шагавшим хорезмшахом: тот был под впечатлением волшебных мелодий дутара, а перед глазами мелькали бесподобные пальчики «юноши», игравшего на инструменте. Вскоре оба достигли переулка, где их давно поджидала карета, запряженная белыми текинцами.

И «каландары» опять превратились в могущественных людей Хорезма.

Шах всю дорогу молчал, а когда подъехали ко дворцу, коротко сказал визирю:

— Завтра утром первым человеком, которого я увижу, окажется юноша музыкант, не так ли?

Мехдуны почтительно наклонил голову.

— Слушаюсь и повинуюсь.

Ловко спрыгнув на землю, визирь поймал шахскую пятку и помог «солнцу Хорезма» выйти из кареты.

Не было ещё случая, чтобы повеление шаха оставалось неисполненным. Утром, едва он вошел в зал, где обычно разбирались жалобы и заявления подданных, приоткрылась дверь напротив — показалась борода Мехдуны.

— Богатырь времени! Если позволите, один бедняга хочет лицезреть ваш солнечный лик.

Хорезмшах кивнул, и вместе с визирем в зал вошел испуганный поводырь. И тут хорезмшах сделал то, что никогда себе не позволял раньше: он пошел навстречу дервишу. Одетый в лохмотья, растерянно стоящий посреди пышного убранства комнаты, он казался рваной обувью на драгоценном ковре.

И все же юноша в лохмотьях был подобен жемчужине, случайно оброненной в грязь.

Шах пристально вгляделся в его испуганный глаза:

— Ювелиры распознают золото, как бы его кто ни прятал. И берут… Вот и мы сочли вас достойными предстать перед солнцем Хорезма, невзирая на одежду каландаров.

Юноша музыкант молчал. А хорезмшах с улыбкой продолжал:

— Говорите же! Или боитесь, что узнают по голосу? Но мы, даже не слыша вашего голоска, знаем, кто вы.

— Чего от меня хотят? — с отчаянием спросил музыкант.

Серебристый голосок восемнадцатилетней девушки, вынужденной молчать столько времени, заставил трепетать сердца и шаха и визиря.

— Не бойтесь, — властно произнес хорезмшах. — Мы влюбились не в вас, а в вашу музыку. Почему и пригласили в наш дворец. Надеемся, вы отвергнете общество нищих и в качестве свободной служанки будете жить здесь.

Конечно, девушка прекрасно понимала: вежливое обращение шаха равносильно приказу и ослушание может означать только одно — смерть.

— Если ваше величество удостаивает меня такой великой милости, я согласна.