Сфинкс - [3]
— Это была не диверсия, — ответил я. — Просто невезение. И возможно, халатность.
— Халатность?! При нашей технике мы делаем все, что от нас зависит, но никак не можем оправиться после того, как израильтяне разрушили скважины. Разве это моя вина?
— Не пора ли обратиться за помощью? — осторожно предложил я.
— Ни за что! Наши рабочие сами когда-нибудь справятся.
— «Когда-нибудь» будет слишком поздно.
Я всеми силами старался, чтобы в голосе не почувствовался гнев. Мохамед был вполне способен рискнуть оборудованием, только чтобы сохранить лицо.
Пока управляющий бросал на меня недовольные взгляды, присутствовавший при нашем разговоре Мустафа тихо выступил вперед. Я не стал его останавливать. Мы оба знали, что у него достаточно характера и дипломатических способностей, чтобы противостоять недовольству управляющего, которое, как правило, было направлено и против правительства, и против компании. Из-за таких вспышек раздражительности было уже уволено трое моих лучших рабочих.
Мустафа заговорил примирительным тоном:
— Мистер Уарнок не собирался ставить под сомнение ваш профессионализм, Мохамед. Пожар очень силен, и, чтобы погасить пламя, требуются усилия лучшей команды. Он просто имел в виду, что, возможно, вы захотите воспользоваться зарубежным опытом.
Я посмотрел в окно кабинета. Над местом пожара стояла ядовитая на вид завеса — дым стелился над местностью, марая все на своем пути. Я повернулся к Мохамеду.
— Мне известна компания по борьбе с пожарами, которой руководит техасец Билл Андерсон. Его услуги недешевы, но он именно тот человек, который требуется. И может прибыть сюда в течение сорока восьми часов.
Я познакомился с Биллом Андерсоном в Анголе. После неудачных переговоров с лидером повстанцев и после того, как самопровозглашенный нефтяной магнат так и не появился, компания наняла мне маленький самолет, чтобы побыстрее вывезти из страны. Билл находился неподалеку, в Нигерии, где тушил государственную скважину, подорванную тем же главарем, и испытывал к тем краям такие же чувства, что и я. Вдвоем мы уломали управляющего местным аэропортом спрятать нас в подвале, пока не прибудет очередная «сессна». У нас не было ничего, кроме ведра, ящика виски и колоды карт. На второй вечер мы совершенно разошлись во мнениях по поводу философии, религии и политики. Но к утру сдружились на всю жизнь.
— Сорок восемь часов! У меня нет сорока восьми часов! — Мохамед в отчаянии ударил ладонью по столу.
— У вас тридцать не тронутых огнем скважин плюс новая, только что установленная буровая, которая ждет, когда на ней начнется работа. У вас есть сорок восемь часов. — Я написал телефон Андерсона. — Сам я, пока здесь все не придет в норму, съезжу в Александрию. Начинать эксплуатацию нефтеносного слоя с тем, что творится на поверхности, слишком опасно.
— Компании это не понравится.
— А это уж ваша проблема, приятель.
Мохамед вздохнул.
— Обещаю, Оливер: одна неделя, и огня не будет. Скважины станут качать нефть, и вы сможете начать бурение. Иншалла.
— Да уж, действительно, все в руках Божиих. — Я сунул бумажку с телефоном в его нагрудный карман. — Вам известно, где меня найти.
Когда я добрался до Александрии, было пять утра и погода быстро портилась. На вилле компании, где мы жили, телефон отсутствовал — распространенное явление в Египте, где телефоны были редкостью, и людям, чтобы позвонить, приходилось ходить на почту. Поэтому я не мог предупредить Изабеллу о своем возвращении и боялся напугать ее неожиданным появлением. Несмотря на риск, сопровождающий подводные поиски, жену страшили опасности, связанные с моей профессией. О взрыве она не знала, а я не собирался ничего рассказывать. Мне хотелось только помириться и вернуть ее в свои объятия.
Изо всех сил стараясь не шуметь, я провез багаж по мощеной садовой дорожке к старой колониальной вилле. Охранник заканчивал ночную смену и впустил меня через боковые кованые ворота. Огороженный со всех сторон сад был убежищем от бури, уже трепавшей на улицах пальмы. При звуке моих шагов залаял Тиннин, сторожевая немецкая овчарка. Я тихо окликнул его, пес, повизгивая, улегся на землю и прижал уши.
Доставая ключ, я вгляделся в окно управляющего. Ибрагим был предупредительным, неразговорчивым мужчиной и известным соней. Затворив за собой дубовую дверь, я проскользнул в большой холл. Жалюзи на французских окнах дребезжали от ветра, в старомодных проволочных клетках бешено раскричались канарейки. Я быстро закрыл окна и поспешил успокоить птиц.
Вилла была построена в 1920-х годах и представляла собой своеобразную смесь кубизма с налетом исламской архитектуры. Некогда, до национализации Насером нефтяной отрасли, здание занимало представительство нефтяной компании «Белл», которой владели еще британцы. В колониальном Египте многие мечтали получить место в этой компании, что давало возможность работникам с хорошим английским выговором общаться с богатыми европейскими семьями, традиционно заправлявшими хлопковой и нефтяной промышленностью. Семьями вроде той, в которой выросла Изабелла, — итальянцами, приехавшими в Египет в середине девятнадцатого века и создавшими за предыдущее столетие могущественные династии. Там, где раньше висел портрет первого владельца компании, теперь красовалась фотография Насера — превосходная метафора поверженного правящего класса. Как-то вечером, пряча улыбку, Ибрагим показал мне снятый и спрятанный портрет: эдвардианское, с отвисшим подбородком лицо старого патриарха в торчащей на макушке феске напоминало колониального пашу, свергнутого с трона и изгнанного революцией принца.