Сезон дождей - [32]

– Ты маленький неблагодарный негодяй! – в гневе кричал отец. – Партия дала тебе все: учебу, мир, покончила с эксплуатацией человека.

– А ты – трус! – вопил Евсейка. – Тебя бьют и не дают плакать. Оглянись вокруг! Но тебе все нравится, потому что ты трус!

– Я не трус, я кровь проливал за эту страну, у меня осколок под сердцем сидит, а ты просто маленький дурак!

– Наум! – вступала мать, торопясь закрыть наглухо окна. – Он еще школьник, как тебе не стыдно!?

– Это твое воспитание! – перекидывался отец на мать. – Твое мировоззрение!

– Мальчик сам все видит! – заводилась мать. – Мальчик не слепой! Твои большевички из Берлина навезли вагоны добра! А что ты привез своей семье? Осколок под сердцем, безработицу и пять тысяч рублей отступных?! Поэтому я вкалываю как ишак целый день, чтобы держать семью. Он, видите ли, воевал! – мать, если заводилась, так удержу ей небыло. – Так что лучше помалкивай, Наум!

Дело не раз доходило до развода, родители не разговаривали неделями.

После переезда в Ленинград отец заметно притих.

– Понимаешь, – признался он матери, – я думал, что люди так живут именно в Баку, где особые пережитки, связанные с восточным укладом, где гуманные основы коммунистической морали отступали перед традиционными мусульманскими догмами. Думал, что перееду в Россию, тем более в Ленинград, увижу другую жизнь. Поэтому я и согласился переехать, а Семка тут ни при чем. Но здесь все то же самое.

– Подожди, Наум, еще не то ты здесь увидишь, – вещала мать. – Жизнь в Баку тебе покажется раем!

И мать как в воду глядела – вскоре после переезда в Ленинград в стране возникло «дело врачей-убийц». Антонина Николаевна старалась не выпускать мужа на улицу – с его ярко выраженной внешностью это было небезопасно. Обитатели их коммуналки вели себя довольно пристойно – то ли потому, что из восьми семейств половина относилась к бесовскому племени предателей, то ли потому, что своих забот хватало. В то время как в том же Баку всесоюзная вакханалия проистекала незаметно – о чем извещала по телефону мамина подруга, – в Ленинграде гнев народа принимал нередко трагические формы. И отец после тех «хрустальных» дней пятьдесят третьего, долго еще ходил без работы. Семья жила на зарплату матери, да и Евсей подрабатывал грузчиком на железной дороге, пока не поступил в институт. И помогал дядя Сема, ставший к тому времени известным в городе урологом.

Евсей видел в окне трамвайного вагона слабое свое отражение, испещренное точками снежной наледи, точно оспой. Внешне Евсей был очень похож на отца, особенно на детских фотографиях, в самых-самых мелочах, только вот уши. Евсею уши достались от матери – аккуратные, маленькие, дамские.

– Кстати, надо было маме позвонить, – проговорил Евсей. – Сообщить.

– Не надо, – отозвалась Наталья в теплый ворс шарфа. – Ни к чему ей нервничать на работе. Все узнаем, потом и сообщим.

Трамвай переполз Калинкин мост и остановился. Отсюда по набережной Фонтанки до больницы Урицкого было всего ничего.

Наум Самуилович лежал у стены, рядом с батареей центрального отопления.

– О! – воскликнул он и положил газету на живот. – Сейка и Наташа! Гости! Они-таки вызвали вас, паникеры. Михаил Михайлович, это мои дети!

– У вас двое детей? – слабый голос раздался от кровати, стоящей под окном, стекла которого были вымазаны серой краской до половины.

Больной по имени Михаил Михайлович полулежал, подперев спину подушкой. Рядом на табурете сидел молодой человек в глухом белом свитере с оленями на груди.

– Нет. Они муж и жена. Мое дите тот, который муж, – бодро пошутил Наум Самуилович.

– Тот, кто справа, – подхватил молодой человек в свитере.

– Понятно, – мирно поддержал Михаил Михайлович, высоколобый, с широкими седыми бровями и острой аккуратной бородкой. – А это мой сын Эрик. Но он пока не женат, пока он ходок.

Худощавый молодой человек по имени Эрик улыбнулся, вежливо приподнялся с табурета. Густой пшеничный зачес нависал на смуглый «отцовский» лоб.

– Вот, понимаете, подзалетел, – Наум Самуилович ждал, когда Евсей и Наталья рассядутся рядом с его кроватью. – И ничего не помню. Только как вышел из трамвая на остановке. И очутился уже здесь, такая вот история, – Наум Самуилович переводил виноватый взгляд с Натальи на Евсея. – Напрасно они вас вызвали. А мама.

– Антонина Николаевна ничего не знает, – Наталья пошуровала в пакете и принялась выставлять на тумбу содержимое.

Наум Самуилович, скосив глаза, разглядывал кефир, булку и груши.

– Ох, зачем это? – произнес он. – Говорят, тут сносно кормят. А груши возьмите обратно! – почему-то испуганно воскликнул он.

– Что сказали доктора? – спросил Евсей.

– Не знаю. После осмотра в приемном покое ко мне еще никто не подходил.

Евсей огляделся. Кроме отца и того Михаила Михайловича в палате лежали еще трое. Две кровати вообще пустовали, ощеряясь голыми сетками под свернутыми в рулон матрацами. Один из трех больных – здоровенный на вид курносый мужчина с настолько короткой шеей, что, казалось, его лысая голова сразу ввинчена в плечи – позже Евсей узнал, что фамилия его была Гурин. Двое других больных, свернувшись калачиком, спали.