Сейф - [8]

Ради истины надо заметить, что иногда Куропаткин сообщал и о чем-то дельном, что, как выяснялось, впрямь требовало внимания и усилий работников милиции: о мелких хищениях, чьих-то пьяных выходках, махинациях в торговой сети... Нюх у него — дай боже! Но даже в том случае, когда заявления Куропаткина несли в себе полезную информацию, Чухлов угадывал, что за их строчками не тревога писавшего, не его искреннее желание помочь чему-то хорошему, а все то же, знакомое по прежним писулькам, торжествующее злорадство... Отчего?!

Однако это раньше Куропаткин посылал жалобы на имя начальника райотдела внутренних дел Чухлова. Теперь, вот уже полгода, с тех пор, как Чухлов отказался принять на работу демобилизованного из армии сына Куропаткина, пенсионер пишет заявления... на него, Чухлова. В райком партии, в комитет народного контроля, прокурору, в областные организации...

— Надеюсь, могу взойти? — одновременно со скрипом двери ржаво прозвучал голос Куропаткина.

— Прошу... садитесь.

— Сидят... хе-хе... пусть другие, кто этого заслуживает, — Куропаткин растянул в улыбке широкие бесцветные губы. — А мы с вашего позволеньица просто присядем на стульчик.

Чухлову казалось, что в солнечном свете, щедро заливавшем кабинет, как-то уж очень остро, коварно и холодно взблескивали круглые очки Куропаткина, его голый череп, белые и ровные, словно у молодого, искусственные зубы... Куропаткин (и это повторялось всякий раз) медленно вытащил большой носовой платок, так же медленно разложил его на коленях, затем долго вытирал им лицо, шею, опять же долго складывал платок, убирал в карман и — молчал.

Чухлов тоже молчал.

Куропаткин снова изобразил улыбку, потер одна об другую пухленькие, чужие при его широком костлявом теле ручки, вымолвил:

— До грабежей, интересно складывается, дожили.

— Как мне было доложено, вы требовали допустить вас к начальнику отдела по чрезвычайному делу... слушаю!

— Всяческие могут быть дела, всяческие, — пробормотал Куропаткин и вдруг, уставив стекла очков на Чухлова («Как слепящие фонари», — подумал тот), заговорил быстро, взахлеб, роняя капельки слюны на бритый подбородок: — А разве это что — нормально?.. Допущение кражи сейфа, чтоб пятнадцать тысяч из государственного кармана в чей-то личный... Почему спокойны, товарищ Чухлов, когда вся общественность на дыбках, невероятно возмущена? Спокойствие всегда похоже на потворство... не я так расценю — другие. Другие, товарищ Чухлов! А я, как известно, готовый, не жалея сил, помочь. Согласие, согласие б лишь ваше!..

— О чем вы? — Чухлов решительно вклинился в поток несущихся ему в лицо скользких, как мелкая рыбешка, слов. — Прошу конкретно по существу вопроса...

— Фамильная мечта, товарищ Чухлов, допустимое желание жизни... Про сына напоминаю, товарищ Чухлов! Демобилизованный воин, известно вам, Ярослав Семенович Куропаткин, воспитанный мною на большие дела... и нет, не хвалю, это точно-с! Образец! Со всех сторон без подозрений... Повторяю вам, товарищ Чухлов, что за мной и за сыном, как за каменной стеной были б!

— Ну вот что, гражданин Куропаткин, — сказал Чухлов. — Этот ежемесячно возобновляемый вами спектакль мне чертовски надоел. Кроме всего прочего я ни разу не видел здесь, у себя, вашего сына. Можно подумать, не он просится на работу к нам — вы под его именем! Пусть ваш сын придет ко мне, буду с ним разговаривать, а вы сейчас потрудитесь выйти за дверь.

— Выгоняете?

— Это просьба.

— Показательно... о-очень! — Куропаткин встал, снова вытащил из кармана платок, с прежней медлительностью возился с ним, дряблые, в розовых складках щеки вытирал и неожиданно — с мстительной радостью — выкрикнул, будто протявкал (это — как тявканье — после ухода Куропаткина, застряв, останется в ушах Чухлова):

— Пускай! За нами право... докажем! А сейф-то... там ищете? Отмахнулись от меня? Зря! Преступно! Недальновидно!

И он, вскинув голову, пошел к выходу.

— Минуточку, гражданин Куропаткин! — Чухлов тоже поднялся со стула, уперся ладонями в край стола. — Должен вас предупредить... Если вам действительно, — он сделал ударение на этом слове, — известно что-либо о краже сейфа на мебельной фабрике, об участниках преступления, а вы скрываете это от органов правопорядка — вас можно рассматривать как пособника преступников. Предупреждаю!

— Откровенно... подумайте только! — Куропаткин держался за дверную ручку, глядел на Чухлова через плечо. — Пошлете моего сына на курсы милиционеров — не ошибетесь... точно-с!

— Я вас предупредил, — стараясь выглядеть спокойным, а на самом деле взбешенный до ноющей боли в правом боку, до черных мушек в глазах, сказал Чухлов. — И торговаться, гражданин Куропаткин... не туда пришли, не пройдет номер!

«Какая сволочь, какая мразь, — кипело все в Чухлове уже после того, как Куропаткин исчез. — И я с ним словно жвачку жевал... сразу надо было вытурить! Но ведь что-то он определенно знает, разнюхал! Всем своим поведением демонстрировал, что знает... Откуда?»

Может, кем забыто — народ ведь мы отходчивый, простосердечный, не умеем таить зла на раскаявшихся, повинившихся, — но Чухлов помнит, что сразу после войны Куропаткина, тогда молодого, долго проверяли: каковы могли быть его взаимоотношения с немцами, приказом которых он был назначен мастером на восстановленную маслобойню? Прямых улик предательства, конкретных фактов его активного сотрудничества с оккупантами не установили тогда, но что лизал он немецкие задницы — это бессомненно. За то, что кормил германскую армию первосортным доможиловским маслом, отсидел Куропаткин не то два, не то три года...