Сэвилл - [188]

Теперь в этой убогой комнате он смотрел на нее, испытывая безнадежную горечь поражения. И он и она попали в ловушку собственного прошлого: она — с ее странной отстраненностью, с ее обособленностью не только от родителей, но и от мужа, он — с его странной сосредоточенностью на семье, которая теперь, когда он так в этом нуждался, отказывалась освободить его.

Некоторое время они сидели молча. Вокруг стоял запах затхлости. Он принес цветы, по даже их краски и аромат не могли превозмочь этот запах, окружающую унылость, которую она, казалось, нарочно искала и обрела.

— Меня начинает угнетать, что она тебя так угнетает, — сказала она.

— А она меня угнетает?

— Собственно говоря, не комната. Ее я могу привести в порядок. Сменю мебель, и через неделю-другую она будет выглядеть совсем новой. Комната сама по себе никакой роли не играет.

— Так что же меня угнетает? — спросил он, потому что его настроение ухудшалось с каждой минутой, проведенной в этой комнате, за окнами которой шумел город.

— А то, что благодаря ей, — сказала она, — мы оказались лицом к лицу, наедине, и нет ни Фила, ни Морин и ее мужа, ни матери, — добавила она с ударением, — за которыми можно было бы спрятаться.

— Наверно, ты этого и хотела, — сказал он. — Наверно, ты это и подразумевала под выбором.

Она разгладила юбку на коленях. Ее фигура в тяжелом кресле снова казалась маленькой и беззащитной. Он начинал ненавидеть ее и бояться. Она воплощала что-то, в чем он не мог как следует разобраться: упорное цеплянье за прошлое, утверждение неприятного ему прошлого, решимость прибрать его к рукам. Ему все время хотелось причинять ей боль.

И, словно почувствовав, чем заняты его мысли, она сказала:

— Ну, а у тебя как? Твои родители знают про меня?

— Нет, — сказал он и добавил, сам не понимая зачем: — Вряд ли.

— А ты хочешь им сказать?

— Не вижу смысла. — Он добавил: — Они знают, что я с кем-то встречаюсь. Ведь я задерживаюсь допоздна чуть не каждый вечер.

— С кем-то, но не со мной.

— Нет, — сказал он.

— Я усложняю твою жизнь?

— Нет, — повторил он упрямо и мотнул головой.

— А ты мою усложняешь. Но это мне нравится, — сказала она, стараясь его успокоить.

Через некоторое время они пошли ужинать в кафе: в городе почти некуда было зайти поесть.

Когда позже они вернулись к ней, он почувствовал, что в нем снова поднимается протест, неясная злоба. Он стал безжалостно грубым: но боялся он сам — и себя больше, чем чего-либо внешнего, пришло ему в голову. Он ушел от нее за полночь, опоздав на последний автобус, но часть дороги до поселка его подвез грузовик. Домой он добрался в два часа ночи.

На следующее утро мать, спустившись в кухню, не поздоровалась с ним.

— Что-нибудь случилось? — спросил он хмуро, раздраженный ее молчанием и угрюмой тишиной в доме. Стивен и Ричард уже ушли в школу.

— В котором часу ты вернулся? — сказала она.

— Не знаю, — сказал он.

Мать кончила одеваться, загородившись спинкой стула. Он ненавидел эту ее привычку: она спускалась вниз в ветхой юбке и кофте или в линялом платье и, встав за стулом, натягивала чулки. Возможно, это были какие-то отголоски ее детства — вечером она обязательно снимала чулки у очага и вешала их на стул. Они всегда были дырявыми. Ему было мучительно смотреть на нее и столь же мучительно отворачиваться. Он не мог понять, почему она не может снимать и надевать чулки наверху. Теперь она продолжала машинально их натягивать, а потом одернула платье нелепо чопорным движением.

— Отец сказал, что было два.

— Ну и что? — сказал он.

Когда он лег, заперев заднюю дверь, от которой у него был ключ, он слышал, что отец встал, спустился на кухню, нарочито тяжело ступая, и вскипятил чай. А через три часа он снова встал, собираясь на работу.

Теперь мать сказала, выходя из-за стула:

— А то, что в доме никому, и особенно отцу, нет никакого покоя.

— Не понимаю почему.

— Потому что мы лежим и не можем уснуть, все думаем, куда ты пропал. Да и уснем — так просыпаемся, когда ты входишь. А отцу ведь надо вставать в половине шестого.

— Мог бы вставать и позже. До шахты ему идти меньше получаса. — Он продолжал есть завтрак.

— Он встает раньше, чтобы разжечь огонь. Чтобы мне было легче, когда я встану, — сказала она.

— Ну, так я буду вставать и разжигать огонь. Или пусть Ричард. Или Стив.

— А кто будет вставать, чтобы проверить, встали они или нет?

Он ничего не ответил.

— Если ты совсем дома не бываешь, так не понимаю, зачем тебе вообще тут жить, — сказала она, отходя к раковине и берясь за посуду.

— Я возвращаюсь сюда, потому что у меня нет денег, чтобы жить отдельно. То есть чтобы и тогда давать их вам, — добавил он.

— Ты бы больше о своей работе думал, — сказала она. — Не удивительно, что тебя попросили уйти. Если ты полночи гуляешь, то как же ты можешь хорошо учить? Ведь ты даже сосредоточиться толком не сумеешь, — добавила она.

— Меня уволили не за то, что я плохо сосредоточивался, — сказал он.

— Да, — сказала она. — А могли бы и за это.

Он оказался в тисках дилеммы, которую несколько лет назад и представить себе не мог. Он начал завистливо поглядывать на Ригена и даже прикидывал, не поселиться ли у него. Однако Майкл все чаще пропадал из дома. Как-то он отсутствовал неделю, и уже говорили, что он уехал навсегда, но потом поздно вечером окно в верхней комнате засветилось, и на следующее утро его длинная фигура мелькнула во дворе.