Сэвилл - [168]

Однажды вечером, когда отец был на работе, он заговорил об Эндрю с матерью, выслушал ее сдержанные ответы, а потом прямо спросил, как он умер.

— Ну, зачем говорить о тяжелом? — сказала мать. — Какое это имеет значение через столько лет? — И добавила: — В конце-то концов в счет идет только хорошее.

— А разве Эндрю не был хорошим? — сказал он.

— Он-то был! — И мать рассказала ему о приходе доктора, о внезапной болезни и о виноватых словах врача, когда он осмотрел его брата, уложенного на двуспальной кровати. — А почему это ты вдруг так заинтересовался? — добавила она.

— Ну… — сказал он и объяснил про альбом.

— И где же это отец его нашел? — сказала она.

— Должно быть, наткнулся на него где-нибудь.

— Должно быть, рылся в моих бумагах.

— Каких бумагах? — спросил он.

— О, я кое-что храню, — таинственно ответила мать, словно этого она открыть все-таки не могла. — Во всяком случае, видно, что он стал бы художником. У него не только дарование было, но и характер такой.

— Какой характер? — спросил Колин.

— Ну, характер. — Мать провела пальцем по спинке стула. — Он был очень своевольный.

— В каком смысле? — спросил он.

— Вопросы. Вопросы! — Мать отвернулась. Потом, словно не выдержав молчания, добавила: — Он все время убегал.

— Куда?

— Не знаю. Он как будто и сам не понимал.

Непроницаемость намерений его брата ошеломила его, как, вероятно, ошеломляла мать. Она, не мигая, смотрела прямо перед собой.

— Во всяком случае, он хотел уйти отсюда, — сказала она.

— Почему?

— Зачем ты спрашиваешь? Неужели ты думаешь, что я не ответила бы на эти вопросы, если бы могла?

Она сняла очки. Их отблески больше не скрывали выражения ее лица. Она вытерла глаза краем фартука. Это был сдержанный жест, почти самоотрицание.

— Я его любила, Колин.

— Знаю, — сказал он.

— Так разве, — сказала она, — этого было не достаточно?

Несколько дней спустя он пришел на могилу своего брата и с удивлением увидел, что ее совсем недавно привели в порядок. В землю опять была вкопана банка, и в ней стояли цветы. Перед его глазами всплыл образ брата: непокорный, упрямый мальчик, светловолосый, голубоглазый, плотный, широкоплечий, идет по шоссе от поселка. На миг, стоя у могилы, спрятанной среди кустов, в тени террикона, рядом с шахтой, изрыгающей свой вечный дым и пар, он ощутил, что связан невидимыми узами с тем, кто погребен в этой земле, словно они вдруг слились воедино.

Он оглянулся на шоссе — его отец каждый день проходил мимо этого места. Вон там, в школе возле шахты, Эндрю, по всей вероятности, изрисовал свой альбом. И он вспомнил то, что уже несколько дней назойливо стучалось в его память, — то, как он впервые пошел. Он сидел тогда рядом с родителями возле плотины — той самой, до которой много лет спустя добрался с Ригеном во время их долгой прогулки, — и встал на ноги, чтобы пойти за курицей — за птицей, которая бежала впереди него к воде. Ему живо припомнилась мысль, мелькнувшая у него, когда он услышал возгласы отца и матери: «Я же уже много раз ходил вот так. Почему они удивляются?» Но важно было не их удивление — важным было возникшее в нем убеждение, что он не только уже ходил, по и уже прожил свою жизнь раньше. Словно из тумана проглянули очертания мыса.

Он испытывал странную отчужденность: какая-то часть его сознания была отторгнута, раздроблена, отметена. Он ушел с кладбища и зашагал к поселку. Дым, лязганье, скрипы и особые, присущие только шахте всхлипывания преследовали его. Словно земля выбросила, извергла его из своих недр. Он оглянулся на кладбище, где был в безвестности погребен его брат: от этого ребенка ему словно передалось ощущение возложенной на него миссии, нового обязательства, уязвимости, и он весь похолодел.

В первую очередь это повлияло на его отношения со Стивеном. Его младшему брату была свойственна невозмутимая уверенность. Он никогда ни в чем не сомневался — детская покладистость сменилась здоровым, ничего не требующим спокойствием. Он играл в регби, но без особого увлечения; во время занятий он всегда был рассеян. Его голос на пустыре разносился над дворами, он ни от кого не принимал ни распоряжений, ни советов.

— Ну, как дела, братик? — говорил он, плюхаясь на кушетку рядом с ним. — Плохо себя чувствуешь? — И его плечо давило на плечо Колина, словно старшим был он.

— Ну, выжал какой-то смысл? — добавлял он, когда Колин писал или исправлял тетради за столом. — И что тут такого гениального? — Он с таинственным видом заглядывал через его плечо, словно искал и не находил в этих строчках ключ к душе брата.

Он был теперь крупнее и тяжелее Колина, с мышцами, развитыми не по возрасту. Мало кто из мальчишек в поселке решался задирать его. Но и с такими Стивен никогда не дрался, а брал противника за локти и поворачивал к себе.

— Ну, и чего ты этим добьешься? — спрашивал он дружески, как будто оберегая его от больших неприятностей. Его натура была словно искуплена, очищена и омыта.

— Почему ты не стараешься заниматься как следует? — спрашивал его Колин.

— А зачем? — отвечал Стивен.

— Ну, я же старался.

— Зачем?

— Чтобы помочь тебе, — говорил Колин.

— А зачем?

— Чтобы дать тебе шанс.