Северные рассказы - [57]

— Забрались куда-то в царство моржей да тюленей. И вы думаете, мы нужны кому-нибудь?

Только о дочке своей, оставленной в Москве, вспоминал нежно: отец тосковал...

Ему все прощали, понимали его нервное взвинченное состояние, окружали заботой, вниманием и старались не оставлять одного. И все же в жизни островитян появилась маленькая трещина. Но однажды, перед самым Первомаем, в кают-компанию вошел бледный, с дрожащими руками радист.

— Самолет, — глухо сказал он и протянул начальнику журнал со свежей записью телеграмм.

Все настороженно ждали, пока начальник читал, а когда увидели, как этот большой, спокойный человек растерянно вытер пот со лба, поняли, что случилось нечто огромное.

— Самолет, — повторил начальник, — к нам летит самолет. Будет через три-четыре дня, очевидно, сядет. Нужен аэродром, товарищи...

Самолет ждали долго. Последние дни, как назло, лютовала из последних сил полярная зима. Ветры северные принесли из ледяных полей каскады плотного снега и бросали его на землю. Снег ложился на лед моря и бухты пушистым покровом, хороня коварные изломы торосов.

С утра до ночи все пятеро воевали со снегом. Борьба была неравной. По пятнадцати часов зимовщики расчищали площадку, а возвращаясь снова после отдыха, не могли найти место последней своей работы. Конечно, можно было отступить, но тогда терялась последняя надежда на прилет аэроплана.

Усталые, потные, приходили они домой, и начальник диктовал Дарову очередную, похожую на лаконический приговор самим себе, телеграмму на материк: «Снег тчк. Видимости никакой тчк Площадки нет Никитин».

Летчик сидел в двухстах километрах от Тюленьей и выжидал...

3

В светлые часы бесконечного весеннего дня, когда темнота ушла надолго, трудно было уловить, где кончался апрель и начинался май. Ранним неожиданно ясным утром, когда молодому маю не минуло еще и пяти часов от роду, над Тюленьей замурлыкал мотор машины. Самолет прошел первый раз высоко, и никто не встретил его: люди спали; только красный флаг, вывешенный заботливым Матвеичем над входом в дом, приветствовал оранжевую птицу. Сделав круг, машина во второй раз пошла над зимовкой ниже. Внезапно дверь жилого дома станции откинулась настежь, и из нее стали поочередно выбрасываться необычайные люди: начальник без шапки, в одной сорочке и в меховых собачьих чулках; радист в резиновом плаще (что попало под руку), в ночной пижаме и комнатных туфлях на босую ногу; доктор в моржовой рыжей шапке, в дохе, в трусах и сапогах; метеоролог, застегнутый кое-как, и Матвеич в полной экипировке и почему-то с двустволкой.

— Эй, гусак, — кричал Матвеич, словно с самолета его услышат. — Эй! Давай, давай хлюпай сюда, милый! — и вдруг неожиданно громыхнул дуплетом.

— Перестаньте, Матвеич, что вы делаете? — очнулся начальник, хотя у самого в груди так и подсасывало выкинуть что-нибудь такое радостное, мальчишеское. — За мной, на аэродром... надо выложить крест... катастрофа. Ну, живо!

И они побежали по сугробам, как были одеты, кто в чем. Полкилометра до площади, по пояс увязая в снегу, они бежали, выбиваясь из последних сил. На полдороге побледневший Матвеич опустился в снег и с отчаянием прошептал:

— Не могу больше... Загорелся я, братцы... Эх ты, старость подлая... да что же это, право, в самом деле, — и заплакал.

А самолет продолжал кружиться.

Наконец начальник дошел до лопат и медленно лег на снег во весь рост. Около его головы оказалось лице Трегуба. Доктор дышал жарко и, видимо, многого не понимал, как и не чувствовал, что лежит в снегу в трусиках. Вскоре Даров и метеоролог дополнили крест. Все четверо перевернулись на спины и жадно следили за машиной. На этот раз самолет шел бреющим полетом, совсем низко. Отчетливо были видны оранжевые бока и грудь аэроплана, огромные буквы на крыльях и номер на фюзеляже. Из кабины летнаба махали руками... Кто там сидел, счастливец, который еще десять дней тому назад был в Москве, пил лимонад, а может быть, был оштрафован милиционером в белых перчатках за нарушение правил уличного движения?

— Машина Севморпути из отряда «Авиаарктика», — резюмировал Трегуб.

На самолете, видимо, поняли знак, да и вряд ли пилот надеялся на аэродром, потому что, делая последний круг над полярной станцией, из машины вдруг выбросили вымпел с внушительным свертком почты. Затем летчик прибавил газ, мотор залился, исчез в невидимом разбеге пропеллер, и машина взяла курс на юг, на Большую Землю...

Так наступило Первое мая.

4

На торжественный митинг и товарищеский праздничный банкет доктор Трегуб виновато юркнул в кают-компанию из своей комнаты в белоснежной сорочке с крахмальным воротничком и начисто выбритый. В ответ на удивленный взгляд друзей он молча протянул номер «Правды», только что доставленный крылатым почтальоном. Николай Михайлович указал на заметку на 4-й странице:

— Стыдно стало, товарищи, честное слово, стыдно...

В лаконичной тассовской заметке говорилось, что в ряде колхозов Азово-Черноморья с начала посевной открылись парикмахерские.

Начальник был выбрит, он взглянул на остальных — они смущенно и виновато ерошили густые свои бороды. Банкет отложили на полчаса, несмотря на протесты Матвеича, для «культурности вида», как сострил доктор...