Северное сияние - [58]

В деревянный сарай, где хранилась зимняя утварь и где по углам лохмотьями висела паутина, в полночь, при свете ныряющей в облаках луны, проскальзывали осторожные тени.

Последней прибежала тоненькая Пашутка.

— Только-только заснула, окаянная, — прошептала она, присаживаясь на передок саней. — А тетка Дарья здеся?

— Тутотка я, — послышалось в темноте. — И дядя Федор и Васютка возле.

— И я тут, — тихо проговорил Лупалов.

— А Ванюша где?

— На санках я, — чуть слышно отозвался Малыш и положил голову на теплое Пашино плечо.

— Что ж, ребята, — заговорил Горланов, — сидеть некогда. Все знаем, зачем пришли. Подошел конец терпенью нашему. Всех измучила Настасья…

— Ребеночек мой живехонек остался бы, кабы не она, — со слезами проговорила Дарья. — Угнала в прачки, а ребеночка отняла.

— Ладно, — оборвал Горланов. — Слыхали. Знаем.

— Дядя Федор, утоплюсь я али удавлюсь, нету терпенья мово, — тоскливо проговорила Паша.

— Полно, Пашенька, — Малыш погладил ее по щеке. — Рубаху последнюю отдал бы, коли кто порешил бы зверюгу, — скрипнул он зубами.

— Кто сделает такое дело, много оставит по себе богомольцев, — вздохнул Лупалов.

— Так что, выходит, ребята, не жить Настасье на этом свете? — спросил Горланов.

— А то как же, — ответило несколько голосов. — Свирепеет день ото дня… Лютует… Мочи нашей не стало…

— Знаем, — опять оборвал Горланов. — Не об этом речь. А вот… кто и как…

Стало так тихо, что слышно было, как повизгивает ржавый флюгер над крышей графского дворца.

— Отравить, — шепнула Дарья.

— Не берет ее яд. Семенова Прасковья злющего яду раздобыла. Подсыпали в кашу. Нажралась Настасья, а толку — чуть. Помаялась денька два животом — и хоть бы што.

— Уж чего только ни переиспытали над нею. К ворожеям, к колдунам бегали. Травы плакучие ей под голову клали. Ничто не умягчает.

— Зарезать надобно, — веско сказал Горланов.

— Не иначе, — вздохом пронеслось во тьме.

Пашутка в темноте нашла братнину руку и крепко стиснула ее.

— Тебе, братец, сделать это… Тебе.

Поваренок Вася шумно вздохнул:

— Жалко мне жисти своей, братцы.

Опять приумолкли.

— А ты скроешься опосля, — сказал, наконец, Лупалов.

— Тетка Акулина сколько разов в бегах находилась. Она тебе все трахты объяснит.

— А коли пымают?

— На себя все приму, — горячо зашептала Пашутка. — Пытать станут, все одно на тебя не докажу, вот при народе зарок даю. Только прикончи ты ее. Как уезжает граф, спит она в своей горнице. На болты позапрется, а нам с Аксюткой по бокам постели ложиться велит. Я на зорьке тебя впущу…

— Так ведь кричать она станет. Свинью колешь — и то кричит, — возразил Вася.

— А пущай кричит, кто ее спасать кинется? — с ненавистью прошептал Малыш.

— Тсс… — насторожился Лупалов.

Прислушались.

— Слышите? Никак притаился кто-то тут под стеной?..

Пашутка крепко прижалась к Малышу:

— Боюсь я. Не душенька ли дяденьки Стромилова бродит.

— Цыц… — зашикали на нее.

И снова притаили дыхание.

Вдруг с дороги явственно донеслись лошадиное ржанье и топот.

Вася приник к щели в стене:

— Никак к нам?

Дремавший у едикуля пес зазвенел цепью и громко залаял. В верхних окнах барского дома зажегся свет и запрыгал по стеклам все ближе и ближе к парадным дверям.

— Расходись, ребята! — приказал Горланов. — Да, глядите, с опаской. Выбирай время, как месяц за тучу скроется.

Торопливо, но бесшумно проскальзывали, будто бескостные, в едва приоткрытую дверь и легкими тенями проносились вдоль стен к девичьей, к кухне, к людской.

21. В особняке над обрывом

Полковник лейб-гвардии Преображенского полка князь Сергей Петрович Трубецкой, один из главных деятелей Северного тайного общества, перед Новым годом получил назначение в Киев на должность дежурного офицера при штабе 4-го пехотного корпуса.

Предстоящий отъезд из Петербурга на неопределенно длительный срок не только не огорчил Трубецкого, но по ряду причин был для него даже желательным.

Главная причина заключалась в том, что его жена, Катерина Ивановна, тяжело перенеся осенью смерть брата, никак не могла поправиться, и врачи настоятельно советовали ей уехать из Петербурга.

Граф Лаваль, отец Катерины Ивановны, убеждал дочь отправиться в Ниццу, где жили его родственники. Мать настаивала на Италии. Но Катерина Ивановна ни за что не хотела расставаться с мужем и уверяла родителей, что она прекрасно поправится в Киеве, где так много солнца и где ее не так будут мучить воспоминания о брате, утомлять бесчисленные визиты, приемы и другие беспокойства великосветской жизни. Из-за этих же беспокойств возникла и другая причина, по которой Трубецкому хотелось уехать из столицы. Дело было в том, что Никита Муравьев, снова переработав проект своей конституции и дополнив ее вступлением, роздал три ее экземпляра, собственноручно переписанные, членам Северной директории — Пущину, Оболенскому и Трубецкому на отзыв.

Замечания, сделанные Оболенским и Пущиным, были несущественны. Но Никита с нетерпением ждал отзыва Трубецкого.

А тот все оттягивал его из-за недостатка времени и болезни жены.

В Киеве Трубецкой собирался с должным вниманием заняться разбором муравьевской конституции. Он понимал, что с этим надо было торопиться.