Северная роза - [26]

Впрочем, на нее никто не обращал внимания. Все зрители: знать, ремесленники, рыбаки, явившиеся в залив на своих лодках, покрытых сетями и цветами, во главе со своим собственным дожем, не отрываясь смотрели, как архиепископ благословлял перстень и подавал дожу Венеции.

Затем прелат вылил сосуд, полный святой воды, в море, и дож бросил туда перстень, произнося древние, заветные слова: «Море, мы обручаемся с тобой в знак нашего истинного и вечного господства!»

Ударила музыка, в воду охапками полетели цветы, и бирюзовая, соленая вода залива сделалась розово-алой и сладостно-благоуханной от великого множества роз. Буцетавр, медленно развернувшись, торжественно двинулся в обратный путь, а следом потянулись гондолы зрителей.

А Пьетро, и великий художник, и «дама Корреджо» были в восторге. Донна Вероника даже прослезилась от умиления. Только Троянда сидела в уголке каюты, ощущая себя отчаянно одинокой и чужой всем этим людям, этому блеску и буйному веселью. Где-то там, в заснеженных просторах, которых она почти не помнила, была убита ее мать. И пусть это произошло чуть ли не пятнадцать лет назад, для Троянды страшное событие свершилось как будто только сейчас. Сердце ее стонало от горя, но ей пришлось выдержать и медленное возвращение, когда густая золотая мишура возвращавшихся гондол покрыла большой канал, и долгий, долгий обед… Троянда впервые оказалась за общим столом в доме Аретино. Человек полсотни собралось здесь, и Пьетро, окруженный знатными особами, веселый, хмельной, хохочущий, сидел далеко от Троянды и был далек как никогда. Она ела рассеянно, не ощущая вкуса, не без удивления поглядывая на стайку молоденьких, хорошеньких женщин, одетых в свободные одеяния, с роскошно убранными волосами, которые почему-то не сводили с Троянды глаз, перешептываясь и пересмеиваясь. Словом, обед был истинным мучением, которое длилось до тех пор, пока надменный, сдержанный Луиджи не позвал Троянду от стола и не вывел в соседнюю комнату, где ее ждала женщина с безумными от усталости глазами, нагруженная пухлым узлом.

Это была портниха, привезшая костюм, и при виде ее Троянда первый раз за день перевела дух: ее замысел двинулся к осуществлению.

…И Пьяцца, и Пьяцетта, и прилегающие улицы, и Canal Grande были залиты разноцветными огнями. Всюду танцевали маски, и те, кто смотрел с балконов на это зарево венецианского карнавала, на это море людей, блестящее золотой чешуей, зелеными и голубыми крыльями, перьями всех цветов, причудливыми и пестрейшими головными уборами, целыми волнами развевающихся во все стороны лент, позументов, полотнищами атласа, бархата и парчи, поддельными каменьями, сверкающими, как настоящие, и настоящими, блеск которых затмевал огни, – уже не могли разобрать, кто как здесь одет. Сверху было видно только удивительное сочетание красок, слышно только общий веселый гул, и в конце концов начинало казаться, что это одно тысячеголовое, пестрое, восхитительное, многоцветное существо мечется внизу. Процессии одна другой ярче, с фонарями, хоругвями, знаменами, вызывали восторг, рукоплескания, крики – и растворялись в толпе масок. Маски слонялись тысячами, стесняясь кое-где до такой степени, что между ними действительно яблоку нельзя было упасть.

Все, вышедшие на улицу: даже священники, настоятель капуцинов, папский нунций, почтенные матроны, маленькие дети, уличный сброд, – были в масках. В эти дни царила полная свобода, князь и солдат, куртизанка и догаресса – все равны; всякий может выбрать любую маску. Там и сям мелькали французы, адвокаты, калабрийцы, мавры, крестоносцы, святые, испанские солдаты; все пело, играло, танцевало, кричало, рукоплеща или освистывая тот или иной костюм. Было из чего выбирать: ведь на узких улочках кругом Пьяццы, да и на самой Мерчерие все лавки сегодня торговали только костюмами, немыслимыми головными уборами и масками. Ведь в этой толчее отрывались пуговицы, кружева и оборки, трещали по швам камзолы и корсажи, слетали шляпы и пряжки, подламывались каблуки, падали наземь ленты, мялись юбки… Словно бы какое-то безумие захватывало всех, и самые знатные дамы, обнаружив дыру, или оборвавшийся шлейф, или лопнувший рукав на платье, которое неделю, стежочек к стежочку, шила и украшала золотым кружевом дорогая портниха, спешили сменить его в первой попавшейся лавчонке на дешевое, полотняное, до того накрахмаленное, что оно стояло колоколом и грохотало при каждом движении, но так раскрашенное и обвитое «золотой» и «серебряной» мишурой, что, казалось, всех сокровищ испанской короны будет мало, чтобы заплатить за этот блеск!

Ох, и наполнили нынче свои кошельки господа купцы, распродавая яркий, блестящий товар! Ох, и нагляделись на красавиц, которые без всякого стеснения переодевались на глазах у всех и бежали с визгом и хохотом, захваченные одной безумной страстью: танцевать! Веселиться! Поэтому, когда Марко увидел высокую женскую фигуру, окруженную слугами, расчищавшими для нее дорогу в толчее, он решил, что даме нужно сменить ее бледно-зеленый наряд, и возвысил голос, на все лады выхваляя свой товар, чтобы покупательница не свернула к соседу-конкуренту.