Северная надбавка - [4]

я у одной любительницы Рильке

опустошил флакон «Мадам Роша»,

и ничего  —

вполне прошло под кильки…»

Оторопев от ужасов таких,

изображенных Щепочкиным живо,

Чернов спросил,

бестактно поступив:

«Но почему не перейти на пиво!»

Петр Щепочкин Шаляпиным в «Блохе»

захохотал,

аж затрясло открытку,

и выразилось в яростном плевке

презрение к подобному напитку,

«У нас его на Севере завал!

Облились пивом!

Спирт, ей-богу, слаще.

Я знал бы раньше  —

сорганизовал тебе пивка спецбаночного ящик…»

«Как — баночного!»

«Думаешь, вранье!»

«Почти.

Из фантастических романов».

«А я, товарищ,

верю в громадье,

как говорят поэты,

наших планов,

Все будет.

Все, быть может, даже есть, —

лишь выяснится это чуть попозже,

но в том прекрасном будущем  —

похоже —

не выпить мне уже

и не поесть.

Чернов, Чернов,

меня не понял ты.

До Сочи я еще в Москву заеду.

Мне там вошьют особую «торпеду»,

чтоб я не пил.

А выпью — Мне кранты,

Но при бутылках,

а не при свечах

я лягу в гроб,

достойнейший из трупов.

И как не выпить,

если там, в Сочах,

на стольких бедрах

столько хулахупов!

Инстинкты пожирают нас живьем.

Они смертельны,

но неукротимы.

Прощай, товарищ!

В поясе моем

зашита смерть моя  —

аккредитивы…»

Чернов его у двери  —

за рукав:

«Постойте,

ну, куда вы на ночь глядя!»

И зарыдал,

детей предсмертно гладя,

Петр Щепочкин,

трагически лукав;

«Прощайте, дети…

Погибает дядя…»

Стальные волчьи зубы не разжав

на горле у Чернова  —

он молился:

«Рожай, дружок, решеньице,

рожай…

Ну, ну, родимый,

раз — и отелился!..»

Чернов отер со лба холодный пот.

Задергался кадык,

худущ,

синеющ:

«Да,

вы в нелегком положеньи,

Петр…».

И Щепочкин услужливо:

«Савельич…»

«Я знаю ваше отчество и сам.

Так вот что, Петр Савельич,

в этом деле

теперь все ясно.

Принимаю деньги.

С условием  —

я вам расписку дам».

«А как же!

Без расписочки нельзя!

А где свидетель!»   —

с радостным оскальцем

Петр Щепочкин куражился,

грозя

кривым от обмороженностей пальцем.

«Бюрократизм проник и в алкашей», —

Чернов подумал сдержанно и грустно,

но документ составил он искусно

под чмоканье невинных малышей.

В охапке гостем дед был принесен,

болтающий тесемками кальсон,

за жизнь цепляясь,

дверь срывая с петель

при слове угрожающем:

«Свидетель».

Вокруг себя распространяя тишь,

легли без обаянья чистогана

в аккредитивах скромных десять тыщ

на мокрый круг от чайного стакана.

Там были цифры прописью ясны,

и гриф «на предьявителя» был ясен.

Петр Щепочкин застегивал штаны

и размышлял;

«Чернов еще опасен.

Возьмет он деньги  —

и на срочный вклад.

А через десять лет вернет проценты.

До отвращенья ч'еетен этот гад.

В Америку таких бы,

в президенты.

Вернусь на Север  —

вскоре отобью

про собственную гибель телеграммку.

Валюха мой портрет оправит в рамку  —

я со стены Муслиму подпою…

Приеду к ним лет эдак через пять  —

все время спишет…

Даже странно как-то.

Но мы-живые люди,

то есть факты.

Нас грех списать.

Нас надо описать.

Жаль, не пишу.

Есть парочка идей,

несложных,

без особых назиданий.

Вот первая  —

нет маленьких страданий.

Еще одна  —

нет маленьких людей.

Быть может,

несмышленый мой племяш,

ты превратишься в нового Толстого,

и в будущем ты Щепочкину дашь

им в прошлом неполученное слово.

И пусть продлится щепочкинский род,

в России, слава богу, нам не тесной,

и пусть Россия движется вперед

к России внуков  —

новой,

неизвестной…

«Во мне, как в пиве, пены до хрена.

Улучшусь.

Сам себя возьму я в руки.

Какие мы  —

такая и страна.

Мы будем лучше  —

лучше будут внуки».

Кончалась ночь.

В ней люди,

и мосты,

и дымкою подернутые дали,

казалось,

ждали чьей-то доброты,

казалось,

расколдованности ждали.

Цистерна,

оказав бараку честь,

прогрохотала мимо торопливо,

но не старался Щепочкин прочесть,

что на боку ее — «Квас» или «Пиво».

Он вспомнил ночь,

когда пурга мела,

когда и вправду, в состояньи трупа

тащил в рулоне карту,

где была

пунктиром  —

кимберлитовая трубка.

Хлестал снежище с четырех сторон.

«Вдруг не дойду!»   —

саднила мысль занозой.

Но Щепочкин раскрыл тогда рулон,

грудь картой обмотав,

чтоб не замерзнуть.

Ко сну тянуло,

будто бы ко дну,

но дотащил он все-таки до базы

к своей груди прижатую страну,

и с нею вместе  —

все ее алмазы…

Так Щепочкин,

стоявший у окна,

глядел,

как небо тихо очищалось.

Невидимой вокруг была страна,

но все-таки была,

но ощущалась.

6

Большая ты, Россия,

и вширь и в глубину.

Как руки ни раскину,

тебя не обниму.

Ты вместе с пистолетом,

как рану, а не роль

твоим большим поэтам

дала большую боль.

Большие здесь морозы  —

от них не жди тепла.

Большие были слезы,

большая кровь была.

Большие перемены

не обошлись без бед.

Большими были цены

твоих больших побед.

Ты вышептала ртами

больших очередей:

нет маленьких страданий,

нет маленьких людей.

Россия, ты большая

и будь всегда большой,

себе не разрешая

мельчать ни в чем душой.

Ты мертвых, нас, разбудишь,

нам силу дашь взаймы,

и ты большая будешь,

пока большие мы…

7

Аэропорт «Домодедово»  —

стеклянная ерш-изба,

где коктейль из «Гуд бай!»

и «Покедова!»

Здесь можно увидеть индуса,

летящего в лапы

к Якутии лютой,

уже опустившего уши

ондатровой шапки валютной.

А рядом — якут

с невеселыми мыслями о перегрузе

верхом восседает

на каторжнике-арбузе.

«Je vous en prie…»   —

«Чего ты,

не видишь коляски с ребенком, —

не при!»

«Ме gusta mucho

andar a Sibeia…»

«Зин, айда к телевизору…

Может, про Штирлица новая серия…»