Северная корона - [66]

А какой он, Журавлев? Сержантов я почти всех помню. Журавлев — рослый, рыжеватый? У Чередовского в обороне встречал. Робел он, по-моему, тогда перед моим генеральским ликом, а тут — грудью на пулемет…

Дугинец макнул ручку. В графе «Представляется к присвоению звания Героя Советского Союза» вписал в скобках: «Посмертно». Размашисто подписав наградной, снова перечитал представление, задержался на словах: «При повторной атаке, чтобы спасти товарищей, сержант Журавлев бросился к дзоту и с криком «Да здравствует Советская Родина!» упал грудью на пулемет…»

* * *

А с Журавлевым было вот что.

Перед высоткой немцы положили роту. Высотка, каких на холмистой Смоленщине не счесть, пологая, в березовых колках, да в кустарниках, да в оврагах. Была она изъедена не одними оврагами, но и траншеями, нашпигована дзотами, кое-где опутана колючей проволокой. Немцы долбили из минометов, поливали из амбразур пулеметными очередями. Бойцы ковырялись лопатками с ленцой, в надежде, что лежать долго не придется — прилетят штурмовики, обработают высотку. И точно, «илы» прилетели, пробомбили высоту, обстреляли из пушек. Артиллерия подключилась, помолотила по траншеям, по огневым.

Но едва поднялись в атаку — мины и пулеметные очереди.

Журавлев, который всегда быстрее всех отрывал себе окоп и нередко помогал своим солдатам, на этот раз даже не вытаскивал лопатку из чехла. Ему казалось, что немцы вот-вот сами уйдут с высоты. Но немцы не уходили, и Журавлев начал злиться. Обычно добродушный, он сейчас злился на немцев, которые уперлись и не пускают, на своих бойцов, которые на совесть окапывались, — значит, намерены тут полежать. А место, где он упал, было неудобное: какие-то камни, сучки упираются в брюхо, кочки, сырь. Пожалуй, больше всего это и злило — камни, сучки, сырь.

Однако он скорее подогревал себя — для нужды, для боя, а по-настоящему разозлился, когда убило Ефимкина. Солдат рыл окоп, приподнялся, и осколок угодил ему в шею. Журавлев подполз — Ефимкин сгибал и разгибал ноги в линялых фиолетовых обмотках, хрипел. Индивидуальным пакетом Журавлев стал бинтовать шею, обмотал раз, два, и тут Ефимкин захрипел еще сильней, вздрогнул. Журавлев щупал и щупал пульс — запястье теплое, но уже безответное, мертвое. Нет пульса. И сердце не бьется.

От вида рваной раны на шее, от мученической гримасы, исказившей мучнисто-белое лицо, от запаха крови, пропитавшей гимнастерку Ефимкина, Журавлева замутило, но он не отпускал мертвую руку, пока не подобрался санитар, не сказал:

— Здесь похоронщики нужны, не санитары.

Когда разрывы наших снарядов начали откочевывать поближе к вершине холма, будто карабкаться по склону, Журавлев поднялся с колен, выпрямился:

— Ребятки, вперед!

Он крикнул своему отделению, но его услыхали и соседи.

— Вперед, орлы! — крикнул и сержант Сабиров. Журавлев побежал, а впереди уже как-то оказался парторг Быков, с ним — Захарьев. Журавлев нагнал их, обошел, стараясь не отрываться от огневого вала. Снаряды кромсали поляны, вырывали кусты, раскалывали березки, рушили траншеи, и разрывы эти были так близко от атакующей цепи, что едва не доставали до нее.

А Журавлева это только еще больше злило: врешь, фриц, собственный осколок меня побережет, я добегу до траншеи, пропишу тебе в рукопашной, отплачу за Федю.

Немцы, однако, рукопашной не приняли, утекли из траншеи. Рота на их плечах перевалила гребень, стала спускаться по обратному скату. И все время впереди — могучая фигура Журавлева.

Все же немцам удалось оторваться, перед ротой встала стена заградительного огня, пришлось залечь. Стрельба, снаряды — не поймешь чьи. А немцы тем временем закрепились на соседнем холме — чуть повыше только что взятого нами.

Этот холм тоже был напичкан дзотами, опоясан траншеей и колючкой. Из колка лупил «ванюша», из амбразур — пулеметы. Два «мессера» — ведомый повторял все, что делал ведущий, — пролетели на бреющем, обстреляли из пушек, исчезли. В немецком тылу, за холмом, в закатных солнечных лучах золотилось пыльное облако, точно взбитое коровьими копытами. А взбили его гусеницы «фердинандов» и «пантер».

И эту высоту бомбили, обстреливали из орудий, потом стали обстреливать гребень, глубину обороны, немцы повылезали из укрытий, заняли места в траншее, ожидая нашей атаки, — и тут орудия снова обрушились на траншею.

«Так, так, — мысленно похвалил пушкарей Журавлев. — Так их! А теперь и мы, пехота, хотим пощекотать гадов. Я их в рукопашной пощекочу, за Федю! Первым сигану в траншею!»

Будто отгадав его намерение, лейтенант Соколов прикрикнул:

— Журавлев, в атаке не увлекайся! А то забываешь командовать отделением, мчишься вперед…

— А мне спередку удобнее командовать, чем сзадку, товарищ лейтенант!

Ответил и подивился себе: эге, как с начальством разговариваешь, сержант Журавлев, обнаглел.

Он опять подумал о Ефимкине, какой это был человек, последнюю рубаху отдаст товарищу. Лучший солдат был в моем отделении и лучший друг.

Вспыхнула ракета, и Журавлев вскочил на ноги, побежал…

Атака шла дружная, спорая: высоту обработали на совесть. Дзоты разворочены, не огрызаются. В траншее мало кто уцелел, так, легонько постреливают. Цепь прошла подножие, взобралась на склон, миновала траншею и двинулась дальше, по открытой поляне. Немцы совсем перестали стрелять.