Северная корона - [52]

Когда Сергей уснул, ему стали мерещиться лица — сплошь незнакомые. Лишь одно признал: убитый немец, искавший его мутными, пленчатыми глазами. Ищи, ищи, я не прячусь. Я — советский солдат и буду убивать врагов, как убил тебя, черт тебя принес на нашу землю!

17

Пробудило солнце, пригревшее щеку.

Сергей встал, осмотрелся. Товарищи еще спали. Только около окопа Быкова обнаженная по пояс тощая фигура приседала и выбрасывала руки. Парторг делает утренние упражнения, любит зарядку, как и сержант Сабиров. Удивительно все-таки: партийное начальство — и вдох и выдох. Заметив Сергея, Быков помахал ему рукой, и Сергей помахал. Но заниматься зарядкой желания никакого не было. Снять рубашку, позагорать — другой разговор.

Солнце грело по-июльски щедро. Роса на медуницах, лютиках, бубенчиках уже испита. В траве трещали кузнечики, скрипел коростель на лугу. Жужжали пчелы: на одном стебле медуницы и розовые, и синие, и фиолетовые цветки, пчелы садились лишь на розовые, молодые. Блестели желтые лепестки лютика: в них как в воде, отражалась божья коровка. Навозный жук рылся под бубенчиком.

А из кучи хвороста подле окопа кто-то в упор смотрел на Сергея, — птичий черный глаз под белой бровью! Птица — буровато-оливковая, похоже, сидит на яйцах. Ах ты, птичка-невеличка, уцелела в военном пекле? Ну теперь будешь жить, чирикай на здоровье, выводи птенцов, а мы пойдем дальше.

Из окопа высунулся сержант Сабиров, прокричал:

— Подъем! Раздались голоса:

— Я вас спрашиваю: зачем рано будить? Сон для нервной системы — прежде всего.

— Чего колготишь, сержант? Это ж фронт, не тыл. Без подъемов и отбоев. И без цуциков!

— Завтрак везут, — засмеялся Сабиров.

— Во как! Так бы и сказал. Завтрак! Где шанцевый инструмент? Заржавел!

После завтрака старшина Гукасян ухитрился выкроить время и произвести осмотр. Заходя спереди, с боков и сзади, он приглядывался к строю:

— Шубников, почему не побрит? Что? Отставить разговорчики! Раз щетина прет, брейся ежедневно. Журавлев, почему дырка на рукаве? В рукопашной разорвал? Ну и что? Не оправдание, зашить надо. Вы думаете, если наступление, так на внешний вид можно наплевать? Разговорчики!

Затем Гукасян велел раскрыть противогазные сумки, заглянул в каждую. У Пощалыгина вместо противогаза в сумке — трофеи: бритва, зажигалка, пластмассовые стаканчики, колода карт, мундштук, расческа.

— Где противогаз? — зловеще спросил Гукасян.

— Шибко он весит, — сказал Пощалыгин, уклоняясь от прямого ответа.

— Выбросил?

— Не буду брехать, товарищ старшина. Освободился.

— А тебе известно, что союзники говорят? Говорят: немцы вот-вот пустят газы.

— Брешут союзники! Разве им можно доверять? Со вторым фронтом брешут и с газами тоже…

— Не разводи симфонию! А тебе известно, что противогаз — казенное имущество, его надо беречь!

— Шибко он тяжелый.

— Трофеи легче? — спросил Сабиров.

— Точняком, сержант. И потом… их же нужно куда-то класть, трофеи.

— В вещмешок клади.

— Там нету места, там харч, который для ребятишек насбирали.

— Отговорки! Всыпать тебе на полную катушку!

— Ежели заслужил… А промежду прочим, в соседней дивизии противогазы возит обоз…

Его ругали и старшина, и отделенный, и лейтенант Соколов, и старший лейтенант Чередовский, называли трофейщиком, крохобором, взывали к сознательности, грозили наказать. Пощалыгин покаянно покачивал головой, но про себя посмеивался.

Солнце жарило вовсю, когда походная колонна тронулась. Опушка, просека, снова опушка, поле. Жарче лучи — полевые запахи смешиваются, теряются в зное. Зато ощутимей, пронзительней дух разложения: по обочинам и на летнике конские трупы.

При дороге — клинья цветущей ржи; маломощную, ее полонил желтый разлив сурепки. Курицын сказал:

— Как полюшко-то засорено! Разгулялась свирепка.

— Сурепка, дорогой товарищ, — поправил Шубников. — Это сорняк.

— Знамо, сорняк. Свирепый он, глушит он хлебушек. Потому у нас в Мефодиевке и прозывается — свирепка.

Шубников сказал:

— Сурепка что! Гляньте, как бедолагу танки измолотили.

Что ж смотреть: светлую зелень ржи во всех направлениях исполосовали темные следы гусениц. Грустное это зрелище — раздавленная, мертвая, не успевшая отцвести рожь. А в общем-то не так уж и грустно глядеть на эту рожь: теперь она наша, и поле наше — засеем, дай срок, и деревца наши, и небо наше. И никогда мы их больше не отдадим врагу. Затем и топаем на запад. Ах, это очень здорово — топать на запад! В сущности, мы сейчас живем ради того, чтобы идти вперед за солнцем — освободить свою страну, помочь освобождению других стран. Пусть в каждой стране будут свободными и люди, и города, и села, и трепещущий над полем жаворонок, как этот, и былинка вроде той, мимо которой только что прошаркали наши подошвы.

— Воздух! Воздух!

Сергей запрокинул лицо: из-за лесной кромки, что на холме, вылетали самолеты — тройка, еще тройка, еще. Ему показалось, самолеты свои, но в следующую минуту он понял, что ошибся: самолеты шли невысоко, на крыльях — кресты.

Как и остальные, Сергей побежал от проселка, упал в траву. С напряжением следил за небом. Первое звено прошло, и, когда Сергей мысленно сказал с облегчением: «Пронесло», звено развернулось, а развернувшись, начало пикировать на дорогу. Пикировщики падали наклонно, с грузной скоростью, выли включенными сиренами; ревуны были и на бомбах, поэтому истошный вой предварил бомбовые взрывы.