Севастопольский камень - [18]

– Моряк… А в чем дело? – сказал, наконец, Прохор Матвеевич сиплым и хмурым боцманским басом, тем самым, который заставлял в свое время трепетать нерадивых матросов. Но девушка ничуть не испугалась, улыбка засветилась на ее лице еще веселее.

– А вы давно моряк? А вы плавали на кораблях? Или только на берегу, в порту?.

От такой неслыханной дерзости Прохор Матвеевич даже онемел и молчал, выпучив глаза на свою веселую собеседницу. Девушку спасла только ее полная наивность – всякий другой был бы испепелен в одно мгновение на месте за такие слова!

Но окорот этой не в меру бойкой девице надо было все-таки дать.

Прохор Матвеевич ответил вопросом:

– А вам сколько лет, позвольте спросить? Какого года вы рождения?

– Девятнадцать лет. В двадцать пятом году родилась.

– В двадцать пятом! – внушительно сказал Прохор Матвеевич. – Так вот, когда вы родились, у меня уже без малого тридцать лет корабельной службы за кормой было. Я в море двенадцати лет пошел.

Девушка взглянула на Прохора Матвеевича серьезно и с уважением, легкомыслие исчезло с ее лица, между бровями появилась тонкая складка.

– В госпитале у нас один старшина лежит, – сказала она. – Просил обязательно разыскать старого моряка, настоящего. Какое-то морское дело у него, никому не хочет доверить – моряка требует.

Прохор Матвеевич, ясное дело, пошел. Свои веревки и рогожи он оставил на подоконнике вестибюля, затем облачился в белый халат и вслед за девушкой поднялся по лестнице на второй этаж.

На этой лестнице и переломилась жизнь Прохора Матвеевича. Великий мастер сочинять и рассказывать разные удивительные истории, он сам угодил в такое приключение, в такую историю, что сразу и поверить нельзя.

Следом за фельдшерицей он вошел в палату. Койка старшины стояла в глубине, у окна. Старшина дремал, под одеялом угадывалась его толстая неподвижная нога в лубках и гипсе. Его лицо понравилось Прохору Матвеевичу – серьезное и не очень уж молодое, лет на тридцать пять. Ранение не оставило на лице особо заметных следов, только легкую желтизну и синеватые тени в подглазьях – человек, значит, крепкий, упорный. И выбрит гладко и ногти чистые – аккуратный человек, хороший служака! Чтобы разглядеть все это, Прохору Матвеевичу понадобилось не больше секунды: боцманский глаз – наметанный. Приметил он также на руке старшины татуировку – старинный рисунок, забытый лет уж пятнадцать назад: значит, служит давно.

Девушка легонько тронула раненого за плечо. Он открыл глаза.

– Ну вот, привела моряка, – звонко сказала она. – Самый настоящий, лучше не бывает. Первый сорт!

И в ее глазах вдруг опять блеснуло такое веселое озорство, что Прохор Матвеевич даже опешил слегка – уж не для смеха ли позвали его сюда?..

Нет, совсем не для смеха! Когда веселая девушка ушла, старшина сказал:

– Большое у меня к вам дело, папаша! Серьезное дело, морское. Только давайте познакомимся для начала. Рябушенко моя фамилия. Из дивизиона катеров.

Взгляд его, устремленный на Прохора Матвеевича, был напряженным, даже испытующим. Старик понял, что дело действительно очень большое.

Познакомились. Прохор Матвеевич не счел для себя унизительным показать старшине документы о службе, а старшина не счел бестактным внимательно их просмотреть.

– Да! – сказал он. – Правильно! Не ошиблась на этот раз, того человека и привела, которого я искал. Она многих уже водила ко мне, да все не те попадались. А вам, папаша, я вижу, довериться можно.

– Уж не знаю, что и сказать, – скромно ответил Прохор Матвеевич. – Шестьдесят с лишним лет живу на свете, никого еще не обманул покуда. Бог миловал.

– Нагнитесь ко мне, папаша, – сказал старшина. – Об этом деле вслух кричать не годится. Вы, папаша, о камне о севастопольском знаете?

– Я да не знаю! – усмехнулся Прохор Матвеевич с таким видом, с каким усмехнулся бы Пушкин, если бы его спросили, читал ли он «Евгения Онегина».

Старшина понизил голос до шепота:

– И что ему время пришло, тоже знаете? А я вот здесь без ног лежу. И раньше чем месяца через три не выйду… Смотрите сюда, папаша.

Старшина сунул руку под подушку и вытащил какой-то сверток.

Он размотал тряпку, потом начал разворачивать жестко шуршащий пергамент. Все это он делал очень медленно и бережно, а Прохор Матвеевич замер и затаил дыхание, устремив на сверток неподвижные, округлившиеся глаза. Прохор Матвеевич уже сообразил, понял, но поверить не смел! Когда старшина снял пергамент, Прохор Матвеевич, побледнев, выпрямился и вытянул руки по швам: перед ним был севастопольский камень – плоский гранитный осколок, матово поблескивающий в изломе.

Через десять минут Прохор Матвеевич вышел на улицу. Камень лежал во внутреннем кармане его кителя против сердца, и старику казалось, что действительно камень этот горяч каким-то своим внутренним жаром.

В сквере старик присел на скамейку, чтобы немного опомниться. День был весенний, солнечный, пахучий, со свежим ветром, шумящим в молодой листве, море светилось ярко-синим пламенем, а вдали кипело барашками, грохотал накат, разбиваясь о набережную. Прохор Матвеевич ничего не видел, не слышал, не замечал. Мысли его путались, он испытывал чувство растерянности и смятения, подобное тому, какое испытал бы художник, увидев, что нарисованный им портрет ожил на полотне и грозит пальцем. Мимолетно вспомнил Прохор Матвеевич о своих веревках и рогожах: там остались, на подоконнике, – и сейчас же опять забыл. Какие уж тут веревки!..