Сестры - [17]

Именно в квартире № 969 на Пятой авеню Поланд сжег то, что еще у него оставалось.

Джеки покинула Вашингтон, чтобы избежать газетных сплетен и слежки. Она поселилась в 1040-й квартире. Джеки свистнула — и я примчалась. «Ох, Скейт, ты так нужна мне», и я примчалась. Я заперла свой «Букингемский Дворец» и дом в Турвиле, забрала Тини и Влада из школы и вернулась в Америку. Джеки нуждалась во мне. Она была так уязвима.

Джеки нуждалась во мне, чтобы, несмотря на все несчастья, сохранить саму себя. Она ни с кем и ничем не могла поделиться. Ничем. Особенно по телефону. НАС ВСЕ ВРЕМЯ ПРОСЛУШИВАЛИ! Я села в самолет, оставив Лондон позади. Никогда больше мне не вернуться к той жизни, которую я покидала. Джеки не намеревалась жить в Европе. Она желала оставаться американской королевой — она хотела быть с Бобби. Я прилетела, и мы пошли на прогулку; это был наш обычай — гулять при встрече. Фотографий наших прогулок, которые вы встретите в этих альбомах, больше, чем счастливых моментов в наших жизнях, ведь мы прогуливались не только в радости, но и в горести.

Переставлять ноги и куда-то идти было в нашей семье панацеей от любых переживаний; это был наш способ молиться.

Я предложила Джеки поехать с детьми ко мне в Европу. В пятнадцать лет я до безумия обожала итальянское искусство эпохи Ренессанса и отправила послание Бернару Берансону. Европа ждала меня. «У меня нет на это денег, Скейт», — сказала она, пояснив, что семья мужа стесняет ее в средствах и что Бобби, чтобы ни случилось, воспротивится этому. Он боялся того, что она может вытворить — завести нового любовника, например; к тому же он хотел иметь ее под рукой, Бобби зациклился на этом. В Палм мы жили в доме, арендный договор на который истекал и который Джеки в будущем уже не снимет. Она сказала мне, что когда-нибудь купит здесь свой собственный дом, — Джеки была в этом уверена. Когда-нибудь. «Где, Джеки? Где ты купишь дом?» — «На островах. На Марте Ваинъярд или на Нэнтакете. У меня будет дом на острове, сестричка». В то время Зака и Зума еще не было. Я привезла их из Англии несколько позже, однако Джеки все предусмотрела. Ей было известно, как будет расположен дом на берегу океана, где будут находиться комнаты каждого из нас и как назвать собак — это она придумала клички Зак и Зум. Щенок — для меня и щенок — для нее, Зак — для Джеки и Зум[13] — для меня, так как в те годы я была сильно помешана на фотоснимках, очень сильно помешана.

Питер был фотографом, а я любила Питера.

Джеки нуждалась во мне так же, как в год смерти папы. Год, который начинался так прекрасно. Прекрасное начало года. Можете вложить в это какой угодно смысл. Джеки позволили отправиться со мной в путешествие. Она так тяжело все переживала, что лишила Старика и Старуху какого бы то ни было выбора: путешествие в Европу или развод, о'кей?

Мы отправились в морской круиз. Это был мой подарок — подарок, сделанный Хаджхаем по поводу начала моей светской жизни. Джеки не заставила себя упрашивать и разделила его. О, только не это! Нашей соседкой по каюте оказалась девяностодевятилетняя миссис Кунс, преследовавшая нас все путешествие: «Вам снова пришла телеграмма!». Эллис Б. Кунс читала все наши телеграммы раньше нас, и всё на корабле знали, что мы были приглашены господином Иденом на ужин и бал, а также номер телефона, по которому, причалив к английскому побережью, следовало позвонить, чтобы узнать все детали (Кембридж 4410).

На корабле плыл один ливанец лет тридцати (ливанец ли?), внешне напоминавший Али Хана, в которого Джеки была до одури влюблена. Ливанец путешествовал третьим классом, что предохранило его от нарушения корабельных законов — он никогда не поднимался в нашу каюту, перед которой, впрочем, дежурила миссис Кунс. Джеки собиралась пойти и найти его во мраке третьего класса, однако команда тоже не теряла бдительности. Тогда она переключилась на перса, самого что ни на есть настоящего, Игановича Иливица, который позднее станет одним из наших самых близких друзей.

Купив машину марки «Гильмен Минкс», мы направились во Францию. По дороге мы напевали «Позвоните мне леди» и Джеки постоянно сворачивала не в ту сторону. Миссис Джонсон пригласила нас на ужасный концерт, улица Фезандри в Париже, где из-за того, что я закурила сигарету, произошел целый скандал (миссис Джонсон заявила, что Джеки — приличная девушка, а ее сестрица — девица с дурными манерами). А еще мы ездили повидать Поля де Ганэ в Пуатье, где он проходил военную службу в первом драгунском полку; Джеки была влюблена, я тоже. Его отправили на полигон, и мы последовали за ним по крайне безмятежным и крайне неопрятным французским деревенькам. «Ваши подружки просто восхитительны, Ганэ, — сказал ему его лейтенант. — Вы помолвлены?» — «Да, мой лейтенант, с обеими». Затем запрыгнул в машину и мы, затянув «Марсельезу», помчались под противотанковым заградительным огнем по направлению к Испании, где, как заявил Поль, нас ждали. И где мы пили и пили, и пили в компании Эллис Уильямс.

Весть о смерти папы застигла нас именно там. Он неудачно упал в «Рэкет Клабе», его состояние и все такое прочее… Папа никогда и никому не рассказывал о своей болезни. Из чистого эгоизма, как он признался в одном из своих прощальных писем Джеки, — он не был уверен, что успеет с ней увидеться. Его доставили в клинику, однако слишком поздно, и поскольку уже ничего нельзя было сделать, папа коротал дни, заключая с врачами и медсестрами пари о том, сколько дней ему осталось. В конце концов ему позволили выписаться. Он умер в отеле, проводя ревизию своих находящихся в добром здравии друзей — это все, что мне удалось узнать. Письмо Джеки я прочла не тогда, а много позже, когда приводила в порядок ее дела на Марте Ваинъярд. После смерти Джеки. Я вклеила его в этот альбом. Альбом с фотографиями нашего путешествия в Европу, который я назвала «Такое особенное лето».