Сестра Зигмунда Фрейда - [8]

— Нет, — возразил он. — Никого нет. А может быть, это и есть смерть: вечное существование, пребывание в сознании и абсолютное одиночество. Абсолютное одиночество. Было бы лучше, если бы после смерти я просто исчез, растворился. Когда-то я верил, что так и происходит после смерти. Даже угроза самого страшного ада не так ужасна, как эта проклятая обособленность, это вечное пребывание в мертвенной пустоте.

— Нет, — ответила. — Все мы здесь. Просто обрати свой взгляд на то, что вокруг тебя. Все мы здесь, и живые, и мертвые.

— Хотя бы ты останься, — попросил он.

— Я остаюсь. Мы все остаемся. Тебе просто нужно увидеть нас.

— Это наказание, — произнес он и, сжав руки в кулаки, медленно поднес их к лицу. — Я наказан этой страшной пустотой. — Он наклонил голову и уткнулся лбом в кулаки. — И я знаю, почему наказан.

— Ты не наказан, — возразила я.

— Я знаю свою вину, — продолжал он, не отрывая взгляда от кулаков. — Прости меня.

— Мне нечего тебе прощать, — ответила я. — Ты не совершил никакого зла. Ты упустил шанс сделать доброе дело; все мы за свою жизнь упускаем много шансов сделать что-нибудь хорошее. И не можем знать наперед, какое именно из этих упущений позволит злу поглотить другого человека.

— Прости меня, — повторил он.

Зигмунд стал меняться, перемещаться во времени далеко назад. Постепенно он уменьшился, достиг возраста, в котором я его еще не знала, за много лет до того, как я родилась. Он все уменьшался и уменьшался и в конце концов превратился в грудного ребенка. Голого плачущего младенца. Я взяла его на руки, обнажила свою обвисшую сморщенную грудь и поднесла к его рту. Я чувствовала необъяснимое удовольствие от прикосновения губ брата к моему соску, пока он пил молоко из моей вялой груди. И, осознавая свое пробуждение, я жалела о том, что это блаженство не продлится долго.

После смерти нашего брата Паулина, Марие, Роза и я иногда приходили к дому, в котором он жил вплоть до своего отъезда из Вены, и наблюдали за окнами его квартиры. Сейчас там жил какой-то человек в форме. Время от времени нас навещала соседка или приятельница, и мы говорили о том, что начнется война, «еще одна великая война», как все ее называли.

А потом война действительно началась. Молодых людей мобилизовали и отправляли на фронт. Составили списки, и жителей нашего квартала сажали в поезда и навсегда вывозили за пределы Вены. Говорили, что их отправляют на принудительные работы, но мы знали, что их ссылают в лагеря смерти. Мы знали и ждали своей очереди.

Однажды утром солдаты нагрянули и на нашу улицу, разнесли по домам списки и, пояснив, какие вещи можно взять с собой, приказали 29 июня этого, 1942 года в шесть часов утра быть на вокзале на окраине квартала.

Утром, за день до отъезда, мы собрали в небольшие чемоданы все, что могло нам пригодиться до конца жизни. День я провела, слоняясь по комнатам; я ходила из комнаты в комнату: прощалась с домом. Мои сестры рассматривали альбомы со старыми фотографиями — смеялись над одеждой, которую мы носили полвека назад, над серьезными лицами, над напряженной позой в момент фотосъемки. Время от времени я слышала вздох, конечно, по кому-то из умерших, изображенных на этих снимках, скорее всего по детям Розы и Марие. Еще не стемнело, когда я устала и прекратила бродить по дому, а мои сестры все продолжали рассматривать альбомы. Марие и Роза рассказывали Паулине, что видят на фотографиях, а Паулина расспрашивала их, водя пальцами по гладкой черно-белой поверхности.

Той ночью я спала спокойно, а проснувшись, встала на рассвете и посмотрела на след крови на стене у моей кровати. Бледный след, который от времени поблек еще больше, останется здесь, когда меня не будет, а потом исчезнет вместе с этой стеной, вместе с моим домом. Губами, которые теперь были годны только на то, чтобы через них испустить дух, но не на то, чтобы ими целовать, я поцеловала это засохшее кровавое пятно. Потом разбудила сестер; мы позавтракали, взяли свои чемоданчики и пошли. На пороге Паулина сказала:

— Мы забыли фотографии.

Роза и Марие запротестовали, а я приоткрыла свой чемоданчик и положила в него два альбома.

— Твой чемоданчик развалится — он и так переполнен, — заметила Марие и оказалась права.

Мы шли еще по нашей улице, когда чемоданчик раскрылся и мои вещи и альбомы вывалились на землю. Я взяла одну из фотографий — на ней были мы вчетвером, наши братья и родители — и засунула ее в правую чашечку бюстгальтера. Затем выудила из сломанного чемодана то, что мне не принадлежало, и засунула в левую чашечку.

— Зачем тебе детский чепчик? — с упреком поинтересовалась Марие.

— Чепчик? — спросила Паулина.

— Да, — объяснила ей Марие, — из всех своих вещей она выудила полуистлевший чепчик и приложила его к сердцу.

— К сердцу? — удивилась Паулина.

— В левую чашечку, — пояснила Марие.

— Давай какие-то вещи положим к нам, — предложила Роза, но их чемоданы тоже едва не разваливались.

— Нам скоро надо быть на вокзале, — ответила я. — Снимка и шапочки мне вполне достаточно.

— Не знаю, с чего тебе дался этот чепчик, — проворчала Марие. — Но ты бросаешь столько вещей, которые могут пригодиться.