Сестра моя Каисса - [57]

Спасский это видел, понимал, знал – и потому не боялся встречи с Карповым.

Очевидно, ему и в голову не приходило, что эпигон может перестать быть эпигоном. Ведь он знал Карпова и догадывался, что соперник – из породы таких же, как он сам, лентяев, лишнего не сделает…

Как же он не учел, что зато Фурман – другой?

Работяга, прямой и честный. И умный – без кумиров, без догм и предрассудков.

Вероятнее всего, это именно Фурман понял, что, чтобы стать хозяином собственной судьбы, Карпов должен перестать подражать Спасскому.

Ну а что же предъявить взамен?

Любое другое подражание (например, Фишеру) было обречено. Выход был единственным: Карпов имел шанс победить Спасского, играя не как Спасский, не как Фишер даже, а только как Карпов. И не случись на его пути именно Спасского, он мог бы с этим и опоздать…

Поединок со Спасским стал для Карпова прощанием с юностью.

Теперь, только теперь! – он действительно становится самим собой.

Глава шестая

И вот финал. Корчной. Его я знал – во всяком случае, считал, что знаю, – гораздо лучше Спасского, а потому и опасался меньше. Когда меня спрашивали перед матчем, как я расцениваю свои шансы, я неизменно отвечал: игра покажет, – а сам уже подумывал о Фишере. И что этот цикл – не мой – от меня уже больше никто не слышал.

Нужно сказать, что первое время наши отношения складывались вполне сносно. Разумеется, я знал об ультиматуме Корчного нашим общим друзьям: или он, или я. Разумеется, он отдалился настолько, чтобы от тепла наших прежних отношений ничего не осталось; строгая официальность, холодная корректность, и, только если он чувствовал, что ничем не рискует, позволял себе съязвить. Разумеется, настраивая себя на борьбу, возбуждая себя, он натягивал соединяющую нас струну до предела, но, когда обстоятельства требовали иного, тут же отпускал.

Так, в Ницце на конгрессе, который должен был утвердить регламент предстоящего матча (одного из нас – меня или Корчного – с Фишером), мы договорились выступить единым фронтом и стоять насмерть против трех требований Фишера: 1) матч безлимитный; 2) до десяти побед; 3) при счете 9:9 победа присуждается чемпиону мира. Мало того, сославшись на свое косноязычие, Корчной попросил меня выступить на конгрессе от лица нас двоих с изложением и обоснованием нашей позиции. Впрочем, после нашего матча, потерпев положение, Корчной стал говорить, что требования Фишера обоснованы, что их следовало принять. Я думаю, это было не очень красиво с его стороны. Ведь он не истину утверждал, а только пытался насолить мне, подсыпать шипы на мою тропу.

Между тем мы вели переговоры и о своем матче. Через доверенных лиц. На этом настоял Корчной. Не думаю, чтоб он не доверял мне; просто выдерживал линию активной конфронтации.

Госкомспорт настаивал, чтобы провести матч в Москве, но мы попросили отдать его Ленинграду. Во-первых, Корчной был коренным ленинградцем, во-вторых, я теперь тоже жил здесь, и хотя понимал, что поддержка большинства болельщиков будет не на моей стороне, склонялся к тому, чтобы посражаться за сердца поклонников шахмат в полюбившемся мне и гостеприимно принявшем меня городе. Тем более, что Ленинград гарантировал условия проведения матча, по меньшей мере, не хуже московских.

Честно говоря, в тот раз договориться с Корчным не составило труда. Единственным серьезным камнем преткновения было время начала партий. Корчной хотел начинать игру в четыре, я – в пять часов; поскольку на тот момент и о месте проведения матча мы тоже еще не пришли к единодушию, Корчной предложил компромисс: матч играется в Ленинграде (он этого хотел очень, а я еще колебался), зато партии начинаются в пять, как хочу я.

Так и договорились.

С этим соглашением я поехал в Москву к председателю Госкомспорта Павлову. Павлов выслушал меня без восторга. «Ты слишком простодушен, – сказал он мне. – Ты слишком доверяешься слову Корчного; слову, которое не стоит ничего. В Москве мы гарантировали бы, что матч пройдет в равных условиях и без эксцессов. Наконец, такой матч – это же событие для всей страны, а вы сводите его к выяснению отношения между ленинградцами». Я признавал справедливость его аргументов, но отступить уже не мог: договор есть договор. Пришлось и Павлову скрепить его своим согласием.

Но не успел я возвратиться в гостиницу – звонит междугородка. У телефона сам Корчной (до этого мы напрямую уже не общались недели две, а тут каким-то образом даже номер моего телефона в гостинице узнал).

– Мне уже известно, – говорит он, что вы были у Павлова и обо всем договорились.

– Да, все в порядке.

– Не совсем все. Видите ли, я еще раз подумал – и решил, что не могу начинать партию в пять. Будем только в четыре, как я и предлагал с самого начала…

До чего же примитивная игра! Он пошел мне на уступку только для того, чтобы получить все. Моральная сторона этой комбинации, очевидно, его ничуть не интересовала.

– Но ведь мы договорились… – начал я, еще не совсем осознав происходящее.

– А я передумал, – перебил Корчной. – Я не могу в пять – вот и все.

– Тогда, значит, нашей договоренности не существует?

– Считайте, что так.