Сестра моя Каисса - [19]

Тем самым я получил от отца ключ, как снимать главное противоречие в нашем деле. Ведь игрок (а я уже тогда был игроком, хотя осознал это лишь десять лет спустя) должен победить. Он ради этого играет. Но к игре его влечет все-таки не неуемная жажда побеждать, не желание самоутвердиться за чужой счет – к игре его влечет сама игра, ее процесс, ее воздух. Игра примиряет его с жизнью, с ее рутиной, бестолковостью, скукой и неминуемым поражением в конце. Значит, игра – это не побег из действительности, не игра в жизнь и даже не суррогат ее; игра – это идеальный образец жизни, ее эталон; в ней есть все, даже бессмертие.

Разумеется, столь высокие материи от меня были тогда далеки, и пройдет еще много лет, прежде чем во мне заговорит потребность осмыслить, конкретизировать в словах мое ощущение, восприятие и понимание жизни. Но я хочу сказать, что семена были брошены уже тогда. Что, если б я узнал шахматы не от отца, а как-то иначе, если б я не получил от него тех первых уроков, причем не в назидательной форме, не в форме нравоучения, а как естественную норму поведения, которую именно так и воспринял и охотно сделал своей? Что, если б мое вхождение в шахматы произошло как-то иначе? Думаю, и результат был бы иным (каким именно – разве теперь узнаешь?), и я бы стал другим.

Итак, мы снова расставляем шахматы, и я, едва прикоснувшись к пешке e2 (я еще не знал, что начинать игру можно и другими ходами), тут же забыл наставления отца и отчаянно бросился вперед. Но теперь отца это не устроило. По его представлениям в основе любого дела – в том числе и игры – был порядок. Система. Он считал педантизм гарантией хорошего качества работы, и, поскольку взялся обучить меня шахматной грамоте, намерен был исполнить это так же добросовестно, как и все, что он делал.

«Не спеши, – сказал он. – Сперва подумай – потом ходи».

Элементарнейшая вроде бы заповедь. Я понял ее сразу – и смысл ее, и правоту, но исполнить не смог. Какой-то чертик сидел во мне, и, едва приходила моя очередь ходить, он тут же толкал мою руку для немедленного ответного действия.

Короче говоря, в этот вечер выяснилось, что умел я очень мало. Умел ходить, умел бить, умел строить самые примитивные планы. Но учитывать чужую мысль, чужую волю, представлять чужой план – пока это было за пределами моего горизонта.

Какой соблазн! – описать стремительное становление чудо-ребенка, показать, как он все хватает буквально слету, с полуслова, как вчерашний малыш-неумеха превращается в непобедимого шахматного бойца, в игрока, которому открыты все неписаные законы Игры…

Увы. Врать не хочу, а правда была куда прозаичней. И правда была в том, что мое шахматное развитие шло обычно, неспешно, – вероятно, не быстрее, чем у других. Мне потребовалось почти три года, чтобы догнать отца и играть с ним на равных. Целых три года! – а ведь он был несильным игроком; в свои лучшие времена он играл приблизительно в силу второго разряда. Крепкий любитель – не более того. Правда, на равных мы играли недолго. Уже к восьми годам я брал над ним верх регулярно, а к девяти мы и вовсе прекратили наши шахматные поединки, поскольку они утратили спортивный интерес: игра шла в одни ворота.

Читатель вправе спросить: нет ли здесь противоречия? С одной стороны, я утверждаю, что мое шахматное развитие шло обычными темпами, с другой – мое шахматное развитие не остановилось на каком-нибудь втором или даже первом разряде, как у огромного большинства сильных любителей, я еще в детстве опережал всех сверстников, а затем и взрослых, и довольно уверенно и быстро поднялся на шахматный трон. Почему? Что способствовало преодолению барьера заурядности, который останавливает почти всех?

Противоречия нет.

Уровень овладения игрой зависит:

1) от количества партий, в которых вы участвовали, и

2) от качества их, причем под качеством в данном случае я понимаю специфическую познавательную пользу, которую вы из них извлекли, иначе говоря – творческий КПД этих партий.

Когда я утверждаю, что мое шахматное развитие шло обычными темпами, это значит, что для подъема на каждую очередную ступень в овладении шахматным мастерством я должен был сыграть определенное количество партий. Для одних это число больше, для других – меньше, но в общем некий диапазон существует. Так вот, если мои друзья, мои товарищи по двору сыграли свою первую тысячу партий, скажем, за три года, то я этот порог одолел месяцев за шесть (хотя на самом деле я думаю, что мне понадобился срок значительно меньший). Я играл сам с собой, я играл с отцом, я играл со всеми; они любили смотреть – а я играл. Я делал все, что мог, – только бы не быть зрителем, а участником борьбы. Именно этим невероятным темпом я сжал время во много раз. Одного этого было достаточно, чтобы у окружающих возникло ощущение феномена вундеркинда.

Но ведь мою лодку гнали не один, а два движка. Мои товарищи играли в шахматы для удовольствия, я – тоже; удовольствие они получали от процесса игры, я – тоже. Но если для них все с удовольствия начиналось и удовольствием завершалось, то для меня – как и для любого истинного игрока – удовольствие было неотделимо от победы. И если они проигрывали, то для них это был просто проигрыш и ничего более, тогда как для меня любой проигрыш был неудачей, которой быть не должно, но раз уж она случилась – значит, я где-то ошибся, значит, нужно в этом разобраться и ошибку понять, чтобы не сделать ее впредь.