Сесилия Вальдес, или Холм Ангела - [172]

— Ну, кто там?

— Это я, ньо[83] Хуан.

— Кто это — я?

— Маланга, ньо Хуан. Не признали меня, что ли? Откройте.

— Так я тебе и открыл! Ишь чего выдумал! Ступай себе с богом! Нечего будить по ночам добрых людей. Проваливай, проваливай, Маланга, иди, откуда пришел. Сказано же, не открою я тебе. Наглость-то, наглость какая!

— Откройте, ньо Хуан, Христа ради, откройте. Тут беднягу одного поранили, чернявенького.

— Ранили, говоришь? Вон оно что! Ну так катись-ка ты к чертовой бабушке, и пусть она тебе открывает! Мать моя, пресвятая богородица! Связаться с полицией! Все, что имел, потеряешь! Последнее отберут, до нитки разденут! Ну и выдалась ночка!

— Ньо Хуан, ньо Хуан, да послушайте же! Я и заходить-то не стану, вы мне все через глазок подадите, откройте только его. Я к вам не с пустыми руками пришел.

— А, это другой разговор. Давай деньги.

— «Давай, давай»! Принесите мне вперед бутылку сухого вина. Ясно? Сухого, чтоб ни капли воды! И еще горькой стаканчик.

— Давай сюда деньги!

— Сколько?

— Полтора песо.

— Вот вам золотой.

— Бери бутылку. Теперь стакан. А тут сдача. И скажи спасибо, что я человек сердобольный.

Схватив бутылку в одну руку, стакан — в другую (и то и другое хозяин протянул ему, отодвинув решетку маленького дверного оконца), Маланга поспешил на помощь раненому, даже не пересчитав полученной сдачи. Промыв рану, то есть смочив ее поверх рубашки вином и затем перевязав ее с помощью двух платков так старательно, как только он мог это сделать, Маланга дал Дионисио выпить водки, помог ему подняться и, поддерживая под руку, привел в огромный дом неподалеку от ближайших городских ворот, что около театра Хесус-Мария. Здесь, в глубине двора, Маланга жил в крохотной дощатой пристроечке, прилепившейся к стене дома. К счастью, в продолжение всей этой трагикомической сцены на улице не было ни души, лишь изредка опасливо прошмыгивала сторонкой какая-нибудь кошка либо пробегала мимо собака и, тявкнув на наших земляков раза два, но не отваживаясь на большее, исчезала в темноте.

Однако что за причина вдруг заставила нашего красавчика, человека отпетого и к тому же без царя в голове, выказать в столь критических обстоятельствах поистине поразительную отзывчивость к чужой беде? Причина была та, что, нащупав у Дионисио в жилетном кармане золотые монеты, Маланга счел их своим законным наследством и достоянием как в случае смерти, так и в случае выздоровления Дионисио, ибо будь то обманом или силой, но он решил завладеть этими деньгами еще при жизни хозяина. Именно эта основная цель руководила поступками Маланги, когда он, услужая человеку совершенно ему незнакомому, простер свою любезность до того, что уступил Дионисио собственную кровать: складную деревянную койку, грязную и шаткую, где не было ни постельного белья, ни даже одеяла, которым можно было бы укрыть на этом ложе свое бренное тело. На другой день рано утром Маланга отправился к хирургу Capce, известному сочинителю романов, жившему на углу улицы Малоха и улицы Кампанарио вьехо, разбудил его и чуть ли не насильно привел к раненому, предварительно потребовав от медика сохранения строжайшей тайны. И так как между людьми порядочными и благородными подобное внимание и заботливость ничем иным, кроме денег, не оплачиваются, то Дионисио, сообразивший все это очень быстро, поспешил, столько же из благодарности, сколько из осторожности, вознаградить своего нового друга за услуги и отдал ему большую часть того, что имел, предпочтя сделать это по доброй воле, а не под угрозой применения силы.

Рана Дионисио вскоре начала мало-помалу заживать, и Маланга целыми днями развлекал выздоравливающего приятеля весьма живописными рассказами о бесчисленных похождениях, горестях и радостях своей беспутной жизни. Он, не таясь, поведал Дионисио о своих мальчишеских подвигах, о том, как позднее, когда подрос, сделался вором и грабителем, как пускал в ход наваху в стычках с превосходящим по силе противником и как сам получал ножевые раны, о том, наконец, как ловко умел ускользать от преследования полиции. С особенной гордостью и даже с каким-то жестоким самодовольством перечислял он по отметинам, татуированным у него на левом предплечье, всех «крабов» (так именовал он трактирщиков и содержателей кабачков, в большинство своем каталонцев), которых он на своем коротком веку успел пришить, то есть убить самым хладнокровным образом.

Обращаясь во время рассказа к своему собеседнику, Маланга часто называл его по имени, а иногда и по фамилии, пока однажды Дионисио не попросил его избегать и того и другого обращения, объяснив, какая причина заставляет его настаивать на подобной предосторожности.

— Называйте меня земляком, — говорил Дионисио, — как вы обратились ко мне в ту ночь, когда нашли меня полуживого посреди улицы. Ведь я, друг мой, к несчастью своему — раб и отлучился из дому своих хозяев без разрешения. Они уехали к себе в поместье, а я, воспользовавшись их отсутствием, забрался тайком в платяной шкаф к госпоже и взял там вот это платье, которое вы приняли за одежду факельщика. Там же взял я и те несколько монет, без которых нам с вами сейчас туго пришлось бы. Но дня через два у нас не останется ничего, даже гроша медного на свечку, что ставят за упокой грешных душ чистилища. Ваши доходы невелики, да и достаются они вам с опасностью для жизни. Стало быть, довольно мне тут сидеть сложа руки, пора и на заработки отправляться.