Сесилия Вальдес, или Холм Ангела - [167]

Как-то раз спросила я у Магдалены: отчего сошла с ума Чарито? Уж лучше бы я и не спрашивала. Ни слова она мне не ответила, только в лице вдруг вся переменилась, серая стала, да как зафыркает: «Фу, фу, фу» — и за двери, на кухню! Ну совсем как кошка, когда испугается. Другой раз спросила я у нее, кто отдал Сесилиту в приют. Господи боже! Она чуть не померла, у ней аж язык отнялся! И еще спросила я ее однажды, как звать-то отца Сесилиты. Что тут было! Ну, ни дать ни взять бочку с порохом подпалили, так и полетел огонь во все стороны, ей-богу, а волосенки-то кучерявые на голове у нее дыбом встали — ну что твои гадюки. Руками машет, точно воздуху ей не хватает, ахает, охает, потом перекрестилась два раза, будто черта живьем увидала, — и от меня. А я стою, рот разинула, не знаю, что и думать. Так что старалась я, доченьки, старалась.

Но это все бы ничего, а вот что худо вышло: я ведь как поначалу вообразила, что это хозяин мой к девочке каждую неделю ходит да от меня прячется, так при этой мысли и осталась — и возьми да и расскажи обо всем Дионисио при первой же нашей с ним встрече. А Дионисио еще до того узнал от Пио, что хозяин часто выходит из коляски у переулка Сан-Хуан-де-Дьос и после садится обратно на Мощеной улице либо же напротив дома дона Хоакина Гомеса, куда каждый вечер ездил он играть в ломбер. Проведал про все это Дионисио, ну и сумел-таки до меня добраться. Тетушка Чепилья не пускала меня на улицу, даже за покупками, и то я не выходила. Но мы с Дионисио видались либо по утрам, когда он отправлялся на рынок, либо поздно ночью, когда все в доме спали. Тогда-то и увидел Дионисио Сесилию и невзлюбил ее… смертной ненавистью возненавидел — из-за нее ведь нас разлучили. А чтобы Дионисио мог ночью из дому выходить, старуха Мамерта всякий раз брала потихоньку у госпожи из комнаты ключ от парадной двери.

И вот однажды утром, в ранний час, Чепилья застала нас с Дионисио, когда мы с ним в зале разговаривали. Ох, и разгневалась же она! Дитя у меня отняла и запретила грудь ей давать. Хорошо еще, что девочка-то уж была большая, месяцев девяти с половиной, ходить начинала, и можно было кашкой ее кормить… А дня через три и говорит мне тетушки Чепилья, что, мол, нужды она во мне больше не имеет и могу я домой к себе отправляться. А я ей отвечаю, что города, дескать, не знаю и заблудиться боюсь. И вот — не диво ли? — на другой день приезжает за мною Пио. Кто его прислал? Он мне объяснил, что ему хозяин велел за мной приехать. Но откуда же хозяин узнал, что меня выгнали?

А дома мне уже госпожа приготовила встречу. Однако я не трусила, потому что надеялась — хозяин за меня заступится. Заступился он — как же! Мало того, сдастся мне, что он-то как раз и натравил госпожу на меня и подговорил отправить в инхенио, что называется, без суда и следствия. Дионисио мне сказывал, что хозяин и госпожа не раз между собой ссорились из-за меня да из-за девочки этой, которую я кормила, и опять же из-за того, что хозяин отвез меня в приют на своей коляске, потому что госпожа не верила, будто меня нанял доктор Монтес де Ока; и еще много кое-чего рассказывал мне тогда Дионисио. Ну, как бы там ни было, не успела я порога переступить, как госпожа тут же, чуть ли не в дверях, меня схватила и потащила в кабинет к хозяину — он как раз сидел за счетными книгами. И тут устроила она мне допрос. Уж я и не помню, о чем она меня спрашивала и что я ей отвечала, помню только, что много мне тогда лгать пришлось и что госпожа пригрозила отправить меня в инхенио. А хозяин сидел, ровно воды в рот набрал: ни словечка не вымолвил!

Но только я тогда уже в тягости ходила. У меня Долорес должна была родиться, а у госпожи — ваша милость. Нелегко вы ей, нинья Аделита, достались: все время она хворала, и когда ваша милость родились, госпожа занемогла. У меня же все обошлось благополучно. И приказали мне тогда кормить вашу милость, а Долорес отдали старой Мамерте, и она кормила ее коровьим молоком и давала сосать жеваный хлеб.

Ну, не горемычная ли моя доля, милые мои доченьки? Меня, любящую мать, заставили кормить ребенка госпожи, а свое родное дитя, первое, что у меня в живых осталось, свою плоть и кровь, я не то что кормить, но даже и на руки брать не смела, ни поцеловать, ни у груди своей согреть не могла. Господь свидетель: детей я всегда любила, я была хорошей кормилицей для Сесилии, а уж про вас, ваша милость, и говорить нечего — вас я любила и люблю, как родную. Но поставьте себя, милая моя нинья Аделита, на мое место и подумайте, каково мне было видеть, что вы, ваша милость, здоровенькие, толстенькие, розовенькие да свеженькие, как яблочко наливное, и сами-то вы чистенькие, и чего-чего только у вас нет: и чепчики вязаные, и свивальники вышитые, и распашоночки батистовые, и платьица кружевные, и чулочки нитяные, и туфельки атласные, и спите-то вы в люльке красного дерева, которую хозяину прислали в подарок из-за моря, и всегда-то вы на руках либо у меня, либо у госпожи, либо у ниньи Антоньики, либо у хозяина, а стоит вам только заплакать или занемочь, так сразу весь дом на ноги подымется, и тут уж все: и хозяева, и друзья ихние, и слуги с ног собьются — кто за доктором бежит, кто в аптеку, а кто вокруг вас суетятся, и так до тех пор, пока не полегчает вам и снова станете вы здоровенькие. А по большей части госпожа во всем меня винила. Заплачете вы — это, значит, я вас свивала и больно сделала, или воды вам для купанья в ванночку налила слишком холодной либо горячей, или булавку так заколола, что вы оцарапались, — всего и не перечесть. А как же Долорес, мое родное-то дитятко? Поверите ли, ваша милость, сердце у меня кровью обливалось, как, бывало, увижу ее, тощенькую, хворенькую, всю в грязи, сопельки не утерты, ползает по двору почитай что нагишом среди кур да петухов, либо в конюшню заползет — к лошадям под копыта, либо к жаровне с горячими угольями, где гладильщицы утюги греют, а еще того лучше — в кухню, где масло кипящее во все стороны брызжет; а чтобы от голода не кричала, завяжет ей нянька Мамерта в тряпицу грязную жеваного хлеба или риса, в молоке размоченного, сунет в рот — соси! А, упаси бог, заплачет она, так госпожа — нет того чтобы мне сказать: поди, мол, уйми ребенка — какое! — сама первая закричит: «Уберите, уберите вы эту паршивую негритянку на кухню, чтобы я визга ее больше не слышала!» Дионисио не умел детей нянчить, да и некогда ему было — все время у плиты. А Мамерта, старуха, тоже за детьми ходить не умела, потому что незамужняя и детей у нее своих никогда не было… и не знала она, что это такое — любовь материнская.