Сержант в снегах - [40]

Спокойно отвел его руку и рассмеялся ему в лицо. Тогда он вложил пистолет в кобуру и захлопнул дверь перед самым моим носом. Мы с Бодеем забрались в хлев и соорудили из сучьев костерок. Немного, конечно, обогрелись, но спина все равно мерзла. Мулы глядели на нас, опустив уши. Мы начали клевать носом, и в конце концов я заснул, прислонившись к бревну.

Таким был этот день — 26 января 1943 года. День, когда я потерял лучших своих друзей.

О Рино, которого ранило при первой атаке, я больше ничего толком и не узнал. Его мать живет одним ожиданием. Я вижу ее каждый день, проходя мимо их дома. Глаза ее не просыхают от слез. Всякий раз, завидев меня, она мне кивает, а губы дрожат, и у меня не хватает мужества заговорить с ней. В тот день я потерял и Рауля, первого друга, обретенного на военной службе. Он лежал на танке, и, когда спрыгнул и пошел вперед, чтобы стать на шаг ближе к родному дому, хоть на шаг, его настигла автоматная очередь, и он остался лежать на снегу. Рауль, мой верный друг, который каждый вечер перед сном неизменно напевал: «Спокойной ночи, любовь моя». Однажды в школе лыжников он растрогал меня до слез, прочтя «Мольбу Мадонны» Якопоне да Тоди, Джуанин тоже погиб. Вот ты и вернулся домой, Джуанин. Все мы туда вернемся. Джуанина убили, когда он нес мне патроны для станкового пулемета. Он умер на снегу — он, который вечно мерз и даже в нашей берлоге сидел в закутке у печки. Погиб и капеллан нашего батальона. «Счастливого рождества, дети мои, мир вам». Его убили, когда он пытался вытащить из-под огня раненого. «Сохраняйте спокойствие и не забудьте написать домой». Счастливого и вам рождества, капеллан!

И капитан погиб. Контрабандист из Вальстаньи. Автоматной очередью ему насквозь прошило грудь. В тот вечер погонщики мулов вывезли его на санях из окружения. Он умер в Харькове, в госпитале. Весной, по возвращении, я побывал в его доме. Шел к нему через леса и доны. «Алло! Это Вальстанья! Говорит Беппо. Как дела, земляк?» Его старый сельский домик был чистым, как землянка лейтенанта Ченчи. А сколько в тот день погибло солдат из моего взвода и с нашего опорного пункта?! Мы должны и теперь держаться вместе, ребята. Лейтенанта Мошиони ранило в плечо, и потом в Италии рана никак не закрывалась. Та рана у него все-таки зажила, но рана в сердце осталась. И генерал Мартинат погиб в тот день. Помню, как еще в Албании я вел его по нашим позициям. Я быстро шел впереди — дорога мне была знакома — и все время оглядывался, поспевает ли он за мной. «Иди, иди капрал, не беспокойся, ноги у меня крепкие». И полковник Кальбо, бравый командир артиллерии, погиб в тот день. И сержанта Минелли ранило, он лежал на снегу и плакал. «Смерть моя пришла, — твердил он. — Смерть моя пришла».

Да, немногие вернулись домой, Джуанин. Морески не вернулся. «Разве бывает коза на семь центнеров? Век бы не видеть этой вонючей „Македонии“». И Пинтосси, старый охотник, не вернулся домой, чтобы поохотиться на перепелок. А теперь, наверно, умерла и его старая верная собака. И еще много, много моих друзей спят в полях пшеницы и маков и в густой степной траве вместе со стариками из легенд Гоголя и Горького. А те немногие, что уцелели, где они теперь?

Проснувшись, я увидел, что ботинки мои обгорели. Колонна готовилась выступить. Я не нашел никого не только из своей роты, но даже из всего батальона. В темноте Бодей куда-то исчез, я остался один. Старался идти как можно быстрее, ведь русские могли снова нас настигнуть.

Еще не кончилась ночь, и в деревне царил переполох. В избах и прямо на снегу стонали раненые. Но я больше ни о чем не думал, даже о доме. Я был бесчувственным, как камень, и, словно камень, меня несло куда-то потоком. Я даже не пытался отыскать друзей, потом и шаг сбавил. Ничто больше меня не удивляло и ничто не могло разжалобить. Если бы снова пришлось выдержать бой, я пошел бы в атаку сам, не глядя, кто меня обгоняет, а кто отстал. Я вел бы бой сам, в одиночку, перебегая от избы к избе, от огорода к огороду. Не слушал бы ничьих приказов, вольный поступать как мне вздумается, словно охотник в горах.

У меня еще оставалось двенадцать патронов для карабина и три ручные гранаты. Не много нашлось бы в колонне людей, у которых сохранилось столько боеприпасов.

Еще один день марша по снегу. Обгоревшие ботинки разваливались, и я обмотал их тряпками и прикрутил к ногам проволокой. Сухая кожа на ботинке покоробилась, натерла ногу у щиколотки, и вскоре там образовалась кровоточащая рана. Отчаянно болели колени, при каждом шаге в суставах раздавался хруст. Я отмерял километр за километром и ни с кем даже словом не перемолвился.

Теперь колонна шла разрозненно. Самые крепкие шагали быстро, остальные — как придется. Я не примкнул ни к тем, ни к другим. Шел один.

Однажды вечером я наткнулся в избе на солдат моего батальона. Они меня узнали. У одного были обморожены ноги. Утром у него началась гангрена. Он плакал — идти с нами он не мог, а саней, чтобы его погрузить, мы не нашли. Я попросил женщин поухаживать за ним. Солдат плакал, русские женщины тоже плакали.

— Прощай, Ригони, — сказал он мне. — Прощай, сержант.