Сержант в снегах - [33]

Я узнал, что Рино в соседней избе, и пошел его позвать. Мне хотелось, чтобы этой ночью мы были вместе. Потом я поджарил на углях кусок свинины, и мы, усевшись на соломе, живо его умяли. Легли спать, накрывшись одеялами и шинелями. Мы согревали друг друга дыханием, а время от времени, приоткрыв глаза, глядели друг на друга. От воспоминаний в горле ком. Мне хотелось поболтать с ним о нашем селении, о родных, о друзьях, о девушках, о наших горах. Помнишь, Рино, как учитель французского говорил нам: «От больного яблока может подгнить и хорошее, но здоровое яблоко не вылечит гнилого». Гнилым яблоком был я, а хорошим — ты. Ведь я всегда получал единицы и двойки. Помнишь, Рино? Мне столько хотелось бы сказать, а я даже не в силах пожелать тебе спокойной ночи. Наши товарищи уже спят, а мы нет. Вокруг нас расстилается голая степь, а над избой светят такие же звезды, как над нашим домом. Наконец мы засыпаем.

Утром я пошел к капитану, чтобы выяснить, что будет с нашим взводом. Капитан поговорил с майором, и нового офицера от нас убрали. Больше я его не видел. Быть может, он отправился разыгрывать из себя героя перед отставшими от своих частей безоружными солдатами. Отныне и до самого конца взводом буду командовать я. Двадцать уцелевших солдат довольны, я тоже. А больше всех — Антонелли.

Яркое солнце в безоблачном небе согревает наши окоченевшие ноги: бесконечный марш продолжается. Какой сегодня день? Где мы находимся? Нет ни чисел, ни названий. Есть лишь мы и наши шаги по снегу.

Проходя через деревню, видим у дверей трупы. Трупы детей и женщин. Похоже, их убили во сне, потому что они в одних рубашках. Голые ноги и руки кажутся лилиями на алтаре. На снегу лежит нагая женщина, она белее снега, а снег вокруг нее красный. Я не могу на них смотреть, но вижу не глядя. Молодая девушка лежит, раскинув руки, и на лицо ее наброшено белое полотно. Кто это сделал? За что с ними так жестоко расправились? Мы продолжаем бесконечный марш.

Проходим через узкую пустынную лощину. Я иду по ней, а на душе тревога. Поскорей бы уж пройти, а то я вот-вот задохнусь. Со страхом озираюсь вокруг. Вот сейчас покажутся башни русских танков, откроют огонь пулеметы. Но мы минуем и эту лощину.

У меня сосет под ложечкой. Когда я ел последний раз? Не помню. По обе стороны дороги в нескольких километрах друг от друга — две деревни. Там наверняка можно раздобыть что-нибудь съестное. От колонны отделяются небольшие группы, идут на поиски еды. Напрасно офицеры кричат, что в деревнях могут быть партизаны или русские разведчики. Солдаты моего взвода тоже отправляются добывать провиант. У колодца мы останавливаемся на короткий привал — попить воды, а потом я заглядываю в ближнюю избу. Но она одна из самых больших и крепких, потому в ней уже побывали многие. Нахожу лишь связку сушеных яблок, из которых русские варят компот.

Мы всё идем, и вот наступает ночь. Холодно, холоднее, чем обычно, — градусов сорок мороза. Дыхание застывает на бороде и усах; натянув одеяло на голову, мы шагаем в полном молчании. Останавливаемся — вокруг степь. Ни деревьев, ни домов, только снег, звезды и мы. Я валюсь на снег. А может, это даже и не снег. Закрываю глаза и погружаюсь в пустоту: то ли плыву навстречу смерти, то ли сплю, окутанный белым облаком. Но кто меня тормошит? Оставьте меня в покое.

— Ригони! Ригони! Ригони! Вставай. Колонна уже ушла. Проснись, Ригони!

Это меня зовет дрожащим голосом лейтенант Мошиони; открыв глаза, вижу, что он склонился надо мной. Пару раз встряхивает меня, и теперь я ясно различаю его лицо: два уставившихся на меня темных глаза, жесткая, в белом инее борода, на голове одеяло.

— На, возьми, Ригони, — говорит он и протягивает мне две маленькие таблетки. — Проглоти их, очнись и пошли.

Я поднимаюсь, иду дальше вместе с ним, и вскоре мы нагоняем роту. Теперь я отчетливо понял, что произошло… Но сколько наших рухнули на снег и больше уже не поднялись? Ченчи и Мошиони сажают меня на лошадь. Но ехать еще хуже, чем идти, — того и гляди, замерзнешь. Я слезаю с лошади и снова иду вперед. Ченчи дает мне сигарету, мы закуриваем.

— Ну, Ригони, чего бы ты хотел сейчас?

Я улыбаюсь, и они тоже улыбаются. Ответ они знают заранее, ведь я уже не раз говорил о своей мечте.

— Войти в один из домов, похожий на наши, раздеться, снять ботинки, подсумок, стянуть одеяло с головы, помыться, а потом надеть чистую льняную рубаху, выпить чашку кофе с молоком и завалиться на кровать — настоящую, с матрасами и простынями, — уснуть и спать, спать, спать. Притом кровать должна быть большущей, а комната теплой. А проснувшись, услышать звон колоколов и сесть за стол, полный всякой снеди: спагетти, вино, вишни, финики, виноград, — и снова лечь спать и заснуть под чудесную музыку.

Ченчи смеется, Антонелли смеется, все мои товарищи смеются.

— И все-таки, если вернусь, так и будет, — говорит Ченчи. — А потом проведу месяц на берегу моря, буду лежать голый на песке, один под палящим солнцем.

А пока мы шагаем, и Ченчи видит синее море, а я — настоящую кровать. Но Мошиони — человек серьезный и самый рассудительный из нас — твердо ступает по дороге и видит степь, альпийских стрелков, снег. Внизу забрезжил огонек. Это не голубое море и не настоящая кровать, а лишь деревня.