Сергей Бондарчук. Его война и мир - [89]

Сергей Фёдорович утвердил без проб. Он был в Ленинграде, пришёл в Театр комедии на спектакль «Пёстрые страницы», поставленный по одноактным комедиям Чехова. Я играл в шутке «Трагик поневоле». Это почти моноспектакль с исповедью разбитого летней жарой статского советника, у которого в канцелярии «работа аспидская», а он ещё и «дачник, то есть раб, дрянь, мочалка, сосулька…», потому что, «не говоря уж о супруге, всякая дачная мразь имеет власть и право навязывать тьму поручений». В финале мой герой на очередную просьбу какой-то дачницы доставить из города швейную машинку и заодно клетку с канарейкой забегал по сцене и завопил: «Крови жажду! Крови!» – а Бондарчук, сидя в зале, под хохот зрителей, наверное, и решил, что именно я сыграю капитана Тушина. То есть, поверил в меня, у него на «Войне и мире» и состоялось моё настоящее кинематографическое крещение.

До личного знакомства я видел Бондарчука только в кино, и очень он мне как артист нравился. Роли свои играл замечательно эмоционально, порой – с пафосом. А на поверку оказался простым, располагающим к себе, тактичным. В первую беседу он произвёл на меня сильное впечатление особой манерой речи: разговаривал не громко, а так… полушёпотом. Во всяком случае, со мной разговаривал вполголоса, мягко, тёплые у него глаза были. Я его по картинам представлял героем. А он и в жизни оказался героем, только родным героем, своим. Когда же началась работа, я понял, что встретился с поистине великим режиссёром. Мне в актёрской жизни посчастливилось играть у трёх выдающихся режиссёров ХХ века: у Николая Павловича Акимова в Ленинградском Театре комедии, у Георгия Александровича Товстоногова в Большом драматическом театре, у Сергея Фёдоровича Бондарчука – в кино.

Чем он отличался в работе? Во-первых – полное доверие артисту, потому что он любил артистов. Если что-то не получалось сразу, терпеливо ждал результата, что-то предлагал, искал вместе с артистом, как лучше сыграть. Но всё это – ненавязчиво, интеллигентно, всё это – на высоком творческом уровне. Поначалу для меня он как учитель был; опытный мастер, а я – вроде как начинающий. Хотя мы с ним ровесники: оба родились в двадцатом году, я – январский, он – сентябрьский, выходит, я даже старше на восемь месяцев…

Конечно, съёмки «Войны и мира» поразили масштабностью. Это ж какую надо иметь силу воли, какое терпение, какое фантастическое трудолюбие, чтобы всё организовать. Сколько ночей он недоспал, сколько ему надо было готовиться, чтобы командовать десятитысячной солдатской массовкой. На съёмках Аустерлица помню горушку над полем, на вершине ему ставили раскладное креслишко из полотна, не слишком удобное, но он сидел в этом кресле, как Кутузов, наблюдающий за ходом битвы. По бокам стояли его помощники, слева и справа по двое. А на земле перед ним сидел главный пиротехник, давал указания своим ребятам – когда взрывать, когда дымы пускать. И ещё прямо перед ним стоял огромный репродуктор, такие раньше мы видели по большим праздникам на правительственных трибунах, и он в этот репродуктор так спокойно, но командно: «Съёмка!». И вся эта колоссальная людская масса мгновенно приходит в движение: оттуда – французы выскочили, там – австрияки поскакали, здесь – русские понеслись. А Бондарчук ассистенту пару слов скажет, тот даёт сигнал, и сразу – трим-бо-бох: пушки палят, земля взрывается, кони – на дыбы; кто на батарее стреляет, кто на поле лицом к лицу сражается. Сергей Фёдорович при этом как дирижёр великий, всё у него слаженно было, ни один инструмент не подводил. И всё это руководство спокойное, уважительное, без надрыва.

Но мне кажется, что спокойствие Бондарчука было чисто внешним. Он умел скрывать свои эмоции, всегда держал себя в узде, но, наверное, сдержанность давалась ему нелегко, сердце-то кровоточило. Помню, на съёмках «Степи» у него был острый сердечный приступ. В работе всегда приветливый, доброжелательный, мол, всё в порядке, и только когда что-то не получалось, или срывалось по чьему-то недосмотру, я замечал: голос у него становился жёстче, и в глазах что-то дикое вспыхивало. Но ни разу я не видел, чтобы он позволил себе на кого-то накричать, как другие режиссёры. Нахлобучки бывало, нерадивым работникам устраивал, но никого не оскорблял.

С артистами – так я воспринимал – Бондарчук держался куда душевнее. Вообще, артист, если он способный, всегда поймёт большого режиссёра. Мне лично с ним было легко, хотя великим артистом я себя не считаю. Просто всё, что он просил, я пытался выполнить. Причём, он с особым удовольствием принимал, когда сыграешь репетируемый кусочек роли тут же, на репетиции. А некоторые артисты послушают режиссёра, – и ему с важным видом: «Понимаю, понимаю. Сделаю, сделаю». Нет, ты сделай сию минуту, до команды «Мотор», потому что режиссёр ждёт отдачи сейчас. Помню, как терпеливо он добивался желаемой отдачи от Вячеслава Тихонова. В сцене, когда князь Андрей защищает капитана Тушина перед Багратионом, было снято двадцать девять дублей. Обычно-то делают не больше трёх-пяти дублей. Он требовал, чтобы Тихонов защищал меня убеждённо, напористо, и в то же время как дворянин – с достоинством. Вот произнесёт Тихонов реплику, Бондарчук: