Серьга удачи знаменитого сыщика Видока - [12]

– Люсиль Гринье, вы арестованы за проникновение в чужое жилище. Следуйте за мной.

Женщина застыла, не в силах поверить в происходящее. Она ощущала себя так, словно склонилась к смеющемуся младенчику, стремясь поцеловать его, и улыбающееся детское личико, вдруг оскалившись, обернулось мерзкой сатанинской рожей.

– Рудольф, милый, тебе уже лучше? – онемевшими губами с трудом вымолвила Модистка, недоверчиво рассматривая вроде бы знакомое, но сильно изменившееся лицо того, кого ещё секунду назад она считала своим любимым.

– Перед вами, мадемуазель, шеф охранной полиции Эжен Франсуа Видок, – надменно сообщил этот чужой, незнакомый человек, надевая на Модистку наручники. Люсиль испуганно отшатнулась, даже не пытаясь скрыть охватившие её отвращение и ужас. А фальшивый Рудольф насмешливо продолжал: – Вам, мадемуазель Гринье, самое место на галерах. Теперь вы не скоро сможете удивить нас своими талантами.

И, сменив тон с глумливого на грозный, закричал:

– Ну, что стоишь? Пошла! – Видок с силой толкнул раздавленную и уничтоженную Люсиль в спину. – Что смотришь? Не узнаёшь? Как я устал от этого маскарада! Устал от тебя, от твоей убогой грязной лачуги, от дрянной еды и больше всего на свете мечтаю оказаться дома, подальше от мерзких дешёвок, таких, как ты.

С трудом переставляя ноги, Люсиль двинулась вперёд, проклиная себя за то, что в тот же день, когда задержали Большого Жана, не ушла в монастырь, как собиралась сделать, сидя в полицейском участке. Теперь она обречена на каторгу, а это гораздо хуже смерти.

Москва, конец 80-х

Поезд до Минусинска отправлялся ровно в полночь. Семеро цыган, и с ними худенькая рыжеволосая девочка, стоя на перроне, дожидались, когда подадут состав. Галка крепко держала за руку старую Замбилу, похожую на тощую райскую птицу в своих ярких цветастых юбках и в жёлтой, с широкими рукавами кофте, поверх которой краснела спортивная стёганая безрукавка. Стоящие вокруг пассажиры боязливо поглядывали на большие цыганские узлы, сложенные кучей рядом со старухой. Косился на багаж и молоденький милиционер, недоверчиво взиравший на девочку и старуху, но подойти и спросить документы не решался, хотя было видно, что ему очень хочется это сделать. Молодые цыганки золотозубо скалились, болтая с парой рослых цыганских парней на своём языке, однако не спускали глаз с прохаживающегося рядом с ними милиционера. Галка отчётливо слышала, как Замбила раз за разом бормочет одно и то же:

– Вода в реке, следы на песке – никому не говорите обо мне. Утечёт вода, ветер заметёт следы – и никто не скажет, что я умывалась в той реке и ступала по тому песку. Никто не будет помнить, что я жила, что я была, что я есть на этом свете. Никто не помнит, никто не видит. Нет меня! Нет меня! Нет меня!

После троекратного повторения заговора милиционер вдруг утратил интерес к цыганам и, словно забыв об их существовании, двинулся на другой конец платформы, проверять документы у подгулявших шабашников. Когда подали поезд, проводница приняла из рук молодого цыгана билеты и, недоверчиво осмотрев проездные документы, шагнула в сторону, давая пройти. Ромале подхватили мешки и сумки и, громко переговариваясь, устремились в вагон. Галку устроили в одном купе с Замбилой. Девочке отвели верхнюю полку, так же как и самой молоденькой из цыганок, которую звали Маша. Хотя Маше было пятнадцать лет, она уже покрывала голову косынкой, как и подобает замужней женщине в их роду. Однако замужество не мешало Маше оставаться смешливой хохотушкой, радостно улыбающейся при каждом удобном случае.

– У каждого табора есть своё прозвище, – сидя на Галкиной полке, взахлёб рассказывала Маша. – Мы, например, рода рувони. По-цыгански рув – это волк. У нашего рода в Минусинске табор. И ещё есть во Франции. Я в позапрошлое лето ездила во Францию на свадьбу двоюродной сестры. Вообще у меня много сестёр. А родных только две. Любаша и Таня. Тебе сколько лет? Семь? Любаше шесть, Тане девять. Будете подругами.

Галка смотрела на юную цыганку и думала, что уже сейчас, среди чужих людей, ей гораздо лучше, чем с родной матерью.

– В Москву с нами будешь ездить, – пообещала Маша. И не без гордости похвасталась: – Мы с братьями часто в Москву катаемся. И бабушка Замбила всегда с нами. Братья ездят по делам серьёзным, а бабушка просто так, людей лечить. Бабушку в этот раз приглашали кого-то из правительства на ноги ставить, но Замбила этих, из правительства, не очень любит. Говорит, что хвори к высокопоставленным чиновникам как-то по-особенному сильно прилипают. А уж если бабушка Замбила не вылечит, значит – никто не вылечит. Ложись и помирай.

За бельём отправилась Лила, та самая деловитая цыганка, которая договаривалась насчёт продажи Галки. Вернулась Лила не одна, а в компании с проводницей. Той самой, которая недоверчиво смотрела на билеты. Сотрудница железной дороги имела вид самый решительный. Её сожжённые мелкой «химией» волосы торчали в разные стороны, бордовые щёки тряслись от возбуждения, ноздри картофельного носа воинственно раздувались.

– Начальник поезда дал указание у всех подозрительных личностей документы проверять, – откатив дверь купе, не терпящим возражений тоном заявила она, усаживаясь на диван рядом со старой Замбилой. – Предъявите ваши документы! И на девочку тоже!