Серебряный остров - [4]

— Он держит её за руку и никогда не отпускает, — говорила Агата. — Я по глазам её вижу, что она убежала бы, если бы он её отпустил!

Агата замолчала, но видно было, что она сказала не всё, что у неё был ещё какой-то довод, почему надо отнять девочку у нищего, и, быть может, самый важный. Помолчав, она выговорила:

— Эта девочка спасла человека.

— Кого? — спросила мама.

— Ты его не знаешь… Нашего нового завуча…

Она осеклась и с тревогой посмотрела на маму.

Дело в том, что колин папа был до войны заведующим учебной частью в той самой школе, где теперь служила Агата. И Агата боялась, что упоминание о новом человеке, который теперь занимает его должность, может огорчить маму. Но опять только мгновенная лёгкая тень мелькнула в маминых глазах и сразу исчезла. Мама спросила:

— Как же эта девочка могла спасти его?

И Агата рассказала удивительную историю. Здание школы разрушено бомбою и теперь восстанавливается. Всеми строительными работами руководит новый завуч, которого зовут Виталий Макарыч. Возле школы большая яма с негашёной известью. Попасть в эту яму — вернейшая смерть. Яму обнесли дощатым забором и, чтобы забор был виден в темноте, выкрасили его белой краской. И вот на прошлой неделе ночью кто-то разобрал этот забор. Виталий Макарыч вышел из школы и, не видя забора, обычно белевшего в темноте, направился прямо к яме. Он уже занёс ногу над ямой и непременно рухнул бы в известь, как вдруг услышал за собой пронзительный детский крик. Он замер на месте, и это его спасло. Через мгновенье он уже разглядел яму. Тогда он побежал на крик и в темноте наткнулся на нищего с девочкой. Девочка крикнула, чтобы предупредить его…

— А кто разобрал забор? — спросила мама.

— Не знаю, — сказала Агата, — Может быть, кому-нибудь понадобился на дрова.

Помолчала и прибавила:

— Я возьму эту девочку себе.

Тем временем мама всё вымыла. Перенесли кушетку, нашли в коридоре кухонный столик и поставили на то место, где прежде стоял папин письменный стол. Мама открыла корзину и вынула оттуда коврик.

Этот коврик Коля знал с тех пор, как себя помнил. Он висел когда-то на стенке в этой самой комнате. На нём вышиты были белки: одна глядит вправо, другая — влево, третья — опять вправо, четвёртая — влево и так дальше. Этих чередующихся белок Коля, когда учился говорить, прозвал почему-то «вери и мери». Так коврик этот до сих пор мама и Коля называли «вери-мери».

За время войны они часто переезжали с места на место, жили во многих чужих домах, и всюду мама прежде всего вешала на стенку «вери-мери». И в чужой, непривычной комнате сразу появлялось что-то родное. Этот коврик был как бы частицей их дома, всюду следовавшей за ними.

Теперь «вери-мери» повесили над кушеткой, на то самое место, где они висели когда-то.

Стол накрыли клеёнкой и придвинули к нему самую большую корзину — вместо стула. День кончился, уже темнело. Взорванная немцами электростанция ещё не работала, и Агата принесла коптилочку — аптечную склянку с фитильком. Коптилку поставили на стол, на то место, где когда-то стояла папина лампа, и на фитильке вспыхнул огонёк, словно жёлтая капля. И едва вспыхнул огонёк, на стенах зашевелились тени — мамина и агатина — совсем так, как до войны.

И вдруг Коля вспомнил, как он лежал вот в этом углу на кровати и огромная папина тень, слегка качающаяся, чернела на стене, задевая головой потолок. Сейчас этой тени не было и никогда уже не будет.

Слёзы подступили к колиным глазам. Но он справился с ними. Он никогда не плакал при маме.

— Мама, я пойду погулять, — сказал он.

Ему не хотелось, чтобы мама поняла, о ком он думает.

IV

С тех пор как из штаба партизанских отрядов пришла бумажка, в которой сообщалось, что папа погиб, мама и Коля никогда о нём не говорили. В первые дни гибель его казалась такой страшной, что они просто не могли выговорить ни одного слова, относящегося к нему. А потом это вошло в обычай, образовалась как бы преграда, которую ни он, ни она никогда не переступали. Они щадили друг друга.

Но им и не надо было говорить о нём. Коля безошибочно угадывал по маминому лицу, когда она думала о папе. Она думала о папе почти всегда. Она ничем не выдавала себя, говорила о карточках, о булочной, о погоде, о штопке чулок, но Коля знал, что все её слова значат одно: папы нет.

Ока никогда не плакала — ни в первые дни, ни потом. Соседки в Челябинске возмущались и считали её бесчувственной. Но каждую ночь она стонала во сне. Она стонала чужим, незнакомым голосом, совсем непохожим на её дневной голос. Разбуженный стонами, Коля лежал в темноте, боясь шевельнуться.

После смерти папы в её отношениях с Колей произошла перемена. Прежде она часто кричала на него, когда он безобразничал. Особенно сердилась она, если он рвал одежду, потому что новой достать ему она не могла. Но спустя месяца два после папиной смерти он, вместо того чтобы войти в сад через калитку, влез на забор и сидел там, гримасничая, а потом, прыгнув, зацепился за кол и разорвал штаны сверху донизу. И мама, к его ужасу, не сказала ему ни слова. Она зашила штаны, не побранив его. После этого он дня три ходил только по самой середине улиц, боясь, как бы за что-нибудь не зацепиться.