Серебряные слезы - [11]

– Дусю? – пожал плечами художник. – Милое дитя, но почему именно ее...

И общество, которое собралось на веранде вокруг капризного гения, принялось придирчиво смотреть на Дусю, которая в это время бегала вокруг большой клумбы и ловила бабочек руками, совершенно не замечая того, что оказалась в центре внимания.

– А что? – сказал после некоторого раздумья Карасев. – Вы правы, Мария Ивановна, Дуся вполне дотягивает до темы. В ней есть что-то такое...

– Инфернальное, – неожиданно подсказал басом молодой кадет из соседей, до сих пор молчавший. Он ужасно хотел, чтобы все считали его взрослым и умным.

– Почему же инфернальное? – возмутился Карасев. – Наоборот, я вижу в Евдокии Кирилловне нечто совершенно противоположное...

Карасев заставил Дусю позировать ему каждое утро, ближе к полудню. Она распускала и расчесывала свои длинные волосы и в легком белом платье усаживалась посреди цветущего луга.

Общество с интересом наблюдало за сеансами рисования. Правда, сначала Карасев хотел посадить Дусю прямо посреди той самой клумбы, но садовник Платон Макарович поднял такой крик, что пришлось отступить от первоначального замысла.

Все смотрели на Дусю, хвалили ее, находили выбор Карасева очень удачным, а Андрей, наблюдавший за процессом, страдал от ревности. И именно тогда, когда он почувствовал ревность, он понял, что любит Дусю. Она не должна была принадлежать всем, она должна была принадлежать только ему.

Он и раньше, когда его чувства к Дусе еще не переходили братско-дружеских границ, догадывался, что она хорошенькая, что в ней есть все, чтобы впоследствии сводить с ума мужскую половину человечества, но сейчас убедился, что она больше чем красива.

Давеча кадет Михайлов назвал ее внешность инфернальной, а Карасев решительно не согласился с таким термином. И Андрей тоже для себя решил, что в Дусе нет ничего мрачного, демонического, исступленного, что она вся – свет и принадлежит больше небу, чем земле.

У нее были очень густые, слегка вьющиеся волосы, близкие по цвету к тому оттенку, что называется в народе «вороновым крылом». Но на ярком солнечном свете они вдруг вспыхивали красными искрами, искры пробегали по выбивающимся из косы тонким прядям, отчего определенно казалось, будто вокруг Дусиной головы горит небольшой нимб.

Брови вразлет, горячие темные глаза, извивистый контур губ, нежнейшая, сочетающая в себе свойства атласа и бархата кожа, ямочки на щеках, которые появлялись при каждой улыбке...

То, что Дуся красавица, становилось особенно понятным тогда, когда она позировала Карасеву с распущенными волосами, в легком газовом платье, которое явно подчеркивало контуры ее безупречного девичьего тела. Даже Карасев менялся, когда торчал перед мольбертом, запечатлевая свою «тему» на холсте, – привычные ирония и надменно-капризный тон слетали с него, точно шелуха, он становился беззащитным и одновременно сильным. Первое время он требовал, чтобы Дуся сидела абсолютно неподвижно, но после третьего сеанса разрешил ей вертеть головой и разговаривать.

– Главное я уже обозначил, – сказал он. – Теперь вы, милое дитя, можете немного расслабиться.

– Ну слава богу! – шумно вздохнула Дуся, обращаясь к Андрею, который всегда присутствовал на этих сеансах. – А то у меня шея затекла. А вчера был такой случай – я, правда, никому не рассказала, – по руке ползла божья коровка, очень щекотно! Я чуть не умерла, но вытерпела эту пытку, пока она не улетела, – боялась, что Иван Самсоныч меня заругает...

Иваном Самсоновичем звали надменного Карасева.

– Ты как Муций Сцевола... – кивнул Андрей. – Помнишь, из древней истории?

– Помню, – ответила Дуся. – Иван Самсонович, а почему божья коровка называется божьей коровкой?

Карасев стал ей говорить что-то шутливое, а Андрей именно в этот момент решил жениться на Дусе. Он удивился, как до сих пор ему в голову не приходила очень простая и снимающая все его муки мысль – ведь если Дуся будет его женой, то ни-кто уже не отнимет ее у него. Она будет только его – до тех пор, пока смерть не разлучит их. И именно тогда он понял и простил свою мать, которая и часу лишнего не захотела задерживаться на этом свете, в котором уже не было Дмитрия Петровича.

После обеда в имении Померанцевых часа на два устанавливалась тишина – залитый солнцем сад замирал, и становилось слышно, как гудят шмели над цветами. Пес Вертер прятался в свою будку, построенную в духе готической архитектуры, что являлось вечной темой для шуток, ни один гость не мог спокойно пройти мимо этой будки, а кошки исчезали куда-то. Мария Ивановна читала лежа в гамаке, скрытая в тени деревьев, остальные просто-напросто отправлялись спать.

«Фиеста, – сообщил кадет Михайлов. – Такое время суток называется фиестой у латиноамериканских народностей».

«Сиеста, – поправил Карасев. – И пошло сие, по-моему, не от латиносов, а от испанцев. А вообще, сон после обеда – любимое времяпрепровождение старосветских помещиков, так что мы, господа, поступаем вполне в духе русского народа». И он тоже заваливался спать.

Но Дусе такой образ жизни был не по душе, спать ей никогда не хотелось. Она очень обрадовалась, когда Андрей позвал ее покататься после обеда на лодке.