Серебряное слово. Тарасик - [4]

Лера спит.

По ступенькам почты проходит девушка-телеграфистка, Ее широкое платьице обдает Леру едва приметным ветром.

И тут-то Лера просыпается. Не от топота коней, не от грохота телеги. От этого легкого дуновения. Удивительное дело!

На почте тихо и душно. Телеграфистка смотрит исподлобья на Леру. Открыв окошко, она пропадает где-то за перегородкой.

Лера ждет.

За перегородкой что-то рушится. Это с треском упали на пол счеты. Молчание. Тишина.

Потом в оконце появляется официальное, розовое, хорошо умытое лицо семнадцатилетней телеграфистки. Телеграфистка занята делом: она перелистывает что-то на своем, не видном Лере столике.

Молчание. Лера ждет.

Наконец, не выдержав, она говорит тонким голосом:

— Гражданка, а нет ли мне телеграмм до востребования?

— Кому-кому? — щебетом отвечает телеграфистка и поднимает на Леру голубые круглые глаза.

— Телеграмм до востребования, — отчетливо и строго говорит Лера. — Мне. Соколовой. Валерии Александровне.

— Телеграмм нет.

Молчание.

— А как вас зовут? — вдруг ни с того ни с сего спрашивает Лера.

— Меня? Клава. А вам зачем?

Лера не отвечает. Вздохнув, она с достоинством, медленно спускается с крыльца.

Нет.

А разве они должны были быть?

И, зажмурившись, забыв о Тора-хеме, Лера представляет себе Кызыл.

Улицы, дома, люди… Вечер в Кызыле. Вот столовая. (Она как раз рядом с почтой.) Вот тут столовая, а там крыльцо почты. Из столовой выходит, ну, в общем, один человек, идет и придерживает руками накинутый на плечи пиджак. Вечер, вечер… Духота. Темнеет. В глубине улиц уже совсем темно, но, если опустить голову, под ногами еще отчетливо видна на дороге беловатая пыль. В духоте, в полутьме сияют мелкими, разбрызганными лучиками зажегшиеся в окнах первые огни.

На лавках у почты сидят люди — два геолога в соломенных шляпах, какой-то толстый дяденька, пожилая гражданка.

Тот человек, который только что вышел из столовой, проходит мимо в своем накинутом на плечи пиджаке и вдруг останавливается.

Вот, вот она перед Лерой — кызылская почта. И вот он остановился… В самом деле, ну что ему стоит остановиться?..

На кызылской почте много народу. Взяв через головы телеграфный бланк («Девушка, будьте ласковы, дайте листочек!»), он ленивой, чуть развалистой походкой отходит в угол и там, стоя, придерживая одной рукой сползающий пиджак, быстро, решительно и задумчиво заполняет бланк.

Так. Теперь ей нужно опять увидеть город, разглядеть его дома улицы, словно сквозь волшебное стекло.

…Кызыл. Вечер. Кажется, что переполненный пылью воздух навис над крышами тяжелой пеленой. И долго не темнеет по-настоящему в Кызыле небо. Людно на улицах. Среди прочих, оглядываясь, не свистя, но как будто насвистывая, придерживая руками сползающий пиджак, идет с почты домой тот самый — единственный, тот самый — главный для Леры человек.

А назавтра утром, стоя вот тут, у Клавиного окна, она, Лера, получает телеграмму. И ей хочется заплакать. Хочется обнять и расцеловать умытую, розовую, суровую Клаву.

Она получает телеграмму и, вобрав в себя воздух, чтобы не слишком громко дышать, бежит — нет, быстро, большими шагами идет по дороге — туда, где тайга и где кладбище.

И там, меж деревьев, она ложится ничком на теплую землю и прижимает пальцами веки. Что же это такое случилось с ней, какое же это свалилось на нее тяжелое, прижавшее ее к земле счастье?!

«Ой, ой, не могу. Не могу и не могу. Да что же это такое? Да что же это такое?.. Ой, не могу!..»

Не моги.

Телеграмм нет. Нет никаких причин целоваться с Клавой и лежать, закрыв глаза, меж деревьев у кладбища. Спускайся спокойно с крыльца и сейчас же ступай в райком. Дела не ждут.

Вокруг все то же. Узкий переулок, ведущий к реке, здание школы, подальше — клуб…

Все как вчера и позавчера… Тора-хем.

4

Торахемский райком — одноэтажное здание. Через распахнутое окошко Лере был ясно виден кабинет второго секретаря Силина.

Он сидел у стола, а рядом с ним — два приезжих инженера-железнодорожника.

Лера знала, что их экспедиция остановилась в колхозе «Седьмое ноября». Это знала вся Тоджа, весь Тора-хем. И каждому было ясно, что здесь задумали проложить железную дорогу.

Вот уже с месяц, как в небе стал появляться непривычной формы самолет. Вскидывая головы и заслоняя от солнца глаза, тоджинцы напряженно следили за колеблющейся в небе точкой, похожей на комарика.

Они говорили: «Заснимывают». Самолет летел за хребты гор, кружился над тайгой, жужжал все тоньше, уходил все дальше, пока вовсе не исчезал, чтобы скоро возвратиться с тем же пронзительным и отчего-то всегда неожиданным жужжанием.

Инженеры из экспедиции были пожилые, один из них одет в форму полковника железнодорожной службы.

Все трое — Силин и приезжие — сосредоточенно склонялись над картой, лежащей на письменном столе.

Через распахнутое окно слышался их ровный говорок. Слов нельзя было разобрать. Говорок то и дело прерывался.

В комнате царил тот знакомый Лере особенный дух мужской суховатой деловитости, когда всякому очевидно, что люди ничего вокруг не замечают, да и не хотят замечать.

У всех троих лица были озабоченные и вместе спокойные, потому что чего ж особенного: дело. Они знают, что значит настоящее дело, и знают, как взяться за него. Дело будет и завтра и послезавтра. Много дел. И все их надобно переделать. И они переделают их — добьются, где надо, транспорта, рабочей силы, помещения, и дело пойдет, а где не пойдет, там они нажмут и докажут.