Серебряное слово - [15]

Сердце у Леры колотится до того сильно, что ее тошнит. Она не плачет. Она не в силах ни заплакать, ни шевельнуться, ни вздохнуть. Лежит на земле и смотрит в небо. Оно большое. Ясное. Без облачка и тучки. В общем, небо как небо, спокойное, ему нет дела до Леры и Лериной ноги.

Топот. Это за ней. Всадники. Впереди — Самбу, ветфельдшер из оленеводческой бригады.

Он соскальзывает с седла и быстро перехватывает поводья Лериной лошади. Стоит и разглядывает не мигая странную девушку, лежащую на земле с высоко задранной ногой.

Лицо у него не то чтобы растерянное, нет — настоящий тувинец не позволит себе растеряться или казаться растерянным. Но в глазах светится молчаливое недоумение. От этого раскосые глаза кажутся круглыми.

Человек, родившийся в тайге, проехавший в жизни на лошадях и оленях десятки и тысячи километров, решительно не может понять, почему сброшенная лошадью женщина не желает потрудиться и вытащить из стремени ногу… Но как бы ни была приезжая глупа, все-таки и она товарищ и попутчик. Здесь, среди этих необозримых просторов, где живет медведь и дикий кабан, не жаль и жизнью рискнуть для товарища и краюшкой хлеба с ним поделиться, и табачком, и спиртом, а не то чтобы подержать его лошадь за поводья или помочь подняться с земли.

Самбу наклоняется над Лерой и вытаскивает из стремени ее ногу.

— Жива?! — странным и страшным голосом кричит издали Сафьянов.

— Жива, жива… И даже ни чуточки не ушиблась… — еле слышно говорит Лера.

Сафьянов соскакивает с коня, наклоняется и молча ощупывает Лерины плечи, голову, спину.

Около его глаз, под бурой кожей, мелко и часто дрожат мускулы.

И вдруг Лера замечает, что по его дубленым щекам катятся слезы.

— Авксентий Христофорович, Авксентий Христофорович… миленький… Не надо! Вы думали, я убилась? Да что вы!.. Все же благополучно. Я в полном порядке!..

Но Сафьянов уже утер слезы и, сердито хмурясь, молча садится на коня.

— Нычэго, отэс, — насмешливо говорит ему Самбу, — жива будэт, наезднык будэт…

О чем думал Самбу, когда вел дальше свою лошадь и терпеливо тащил за поводья Лерину лошаденку, изредка оборачивая к приезжей девушке продолговатое, безбородое, кротко-задумчивое лицо? Должно быть, он думал не о ней, а только о дальней дороге и о том, как бы это получше провести сквозь тайгу лошадей и попутчиков.

Так он тащил их до самого привала — Леру и ее упрямую коротконогую лошаденку.

Вечером долго сидели у костра. Пили чай.

Разомлев, с блестящими от яркого света глазами, Самбу вдруг спросил, оборотившись к Лере:

— Маат ес?

Она не поняла.

— Ес маат?..

— Спрашивает: мама у тебя есть? — перевел Чонак. Ах да!.. Ведь это же по-русски.

У Леры давно нет никого, кроме бабушки, и она мотает головой: «нет».

— Отэ-э-эс ес?

Она опять мотает головой.

— Брат ес? Сэстра ес?

Блестящие глаза Самбу смотрят на нее сочувственно и ласково. Ему, видно, хотелось бы для нее бесчисленных нитей родства и любви, которые связывают человека с жизнью, одним словом, детского, простого счастья, какое, по его понятиям, нужно этой девочке, еще не научившейся даже ездить верхом.

И вдруг он спросил:

— Жених ес?

Она густо побагровела, не решаясь отчего-то ни помотать головой, ни кивнуть утвердительно.

Чуть приметно, но лукаво блеснули глаза Самбу, от которых не укрылось это растерянное выражение.

— Нэт жених!.. Ничэго, парны ес, будэт жених.

Лера стала укладываться спать. Он, не вставая с травы, заботливо оправил на ней сапрыкинскую шубу.

Костер горел. Люди смеялись и разговаривали.

Сафьянов тоже малость «рубал» по-тувински. По этому поводу он говорил так:

«Все, вот все как есть понимаю, а выразить — эх! — выразить не могу».

Лера слышала звуки непонятной речи, видела сквозь сомкнутые веки блеск огня.

Потом огонь стал дрожать и погас. Она уснула.

2

Серая, серая, совсем серая, нежно-пепельная, высохшая, сгинувшая, жалкая и такая безмерно печальная — без листика, без зеленой почки — вставала перед Лерой тайга: это были кусты и молодые деревца, осмелившиеся прорасти под тенью больших деревьев, во тьме, без солнца. Бессильные, они не смогли пробиться ввысь. Им не хватило света и тепла.

Даже не тление, а медленное усыхание постигло их. Долгая, скучная смерть. И кажется, будто говорят они сухим шелестом и шорохом: «Нет места нам, нет места, нет места в тайге. Но мы родились и росли, тянулись вверх, к солнышку и ветру. Да не дотянулись — высохли. Нас много, и все мы мертвые, мертвые. Корни у нас слабые, стволы сухие, головы наши деревянные — седые, серые… А все-таки мы деревья, деревья, деревья…»

То вот этаким древесным кладбищем вставала перед Лерой тайга — бессильная, глухая, душная.

То вдруг оборачивалась она огромным дуплистым деревом без вершины, причудливым, как терем, выстроенный руками лешего.

Вершину снесло. А когда?

Может, и десять и двадцать лет назад — никто не знает. Да и кому до этого дело? Кто приметит одну-единственную снесенную вершину среди великого множества живых вершин? Нет вершины — и все.

А ствол, расколовшись, образовал дупло. Укромный дом без окна, с одной-единственной дверью, широко распахнутой навстречу тайге. Там стали жить муравьи. Сгрудились кучей и будут жить.