Серебряное горло - [8]

- Но все это теории! - рассердился я. - А при чем тут история с Ильенко и с той знакомой Флоры, которая внезапно запела и почему-то уехала в Закарпатье?

- А при том, - спокойно продолжал Николай Николаевич, - что Ильенко значится и в моем списке.

- Каком?

- Я ведь немного интересуюсь музыкой. Рецензирую оперные спектакли. И тоже обратил внимание, что несколько солистов на вторых ролях и хористов внезапно как бы обрели новые голоса. Все они выехали из нашего города.

- Вы можете дать мне этот список?

- Конечно. Завтра же занесу или пришлю.

С Николаем Николаевичем мы расстались на трамвайной остановке. Мне нужен был девятый маршрут, а ему - второй.

- Вот что, - сказал он, завидев свой трамвай, - нервы и мнительность здесь ни при чем. Представьте себе, что даже в последней четверти двадцатого столетия в жизни не все открыто, не все понятно и не все поддается анализу.

И уехал писать свои романы. Все же приятно живется классикам областных литератур! Удобно и спокойно...

В окнах корреспондентского пункта горел свет. Лестница, казалось, застонала, когда я, перепрыгивая через ступеньки, взбежал на третий этаж. Так и есть - в нижнем замке ключ, вставленный с внутренней стороны. Оставалось лишь повернуть ключом верхний, английский замок.

В ярко освещенной прихожей в креслах сидела Флора с книгой в руках.

- По какому поводу иллюминация? - поинтересовался я.

- Вы хотели спросить, по какому поводу здесь я? - ответила Флора, не глядя мне в лицо. - Ехала мимо... Это ведь в такой же мере мое рабочее место, как и ваше.

- До шести часов.

- И после шести - тоже. У нас ненормированный рабочий день. В комнату, где стоит ваш диван, - будем условно именовать ее спальней - я не заходила. Это действительно ваша личная территория.

- Ладно, сойдемся на том, - пробормотал я. - Можете появляться и после шести.

Спасибо, - сказала Флора. - Это великодушно!

Она захлопнула книгу, положила ее на столик, поднялась и вышла на кухню. Вздохнув, я плюхнулся в освободившееся кресло, хотя вполне мог поместиться на старом стуле, который вместе с креслом и столиком составляли все убранство приемной. Оказывается, Флора читала монографию Фабиана о Клаузевице. Для чего бы это ей понадобилось? Но тут она появилась с подносом в руках, на котором стояла чашечка дымящегося кофе. Поднос, кажется, еще утром валялся под газовой плитой. Сейчас он был вымыт и начищен до блеска.

- Пейте кофе, - сказала она. - Вам это не повредит.

- На ночь глядя?

- Ничего, сегодня бессонница вас не будет мучить.

- Мне непонятны намеки...

- Никаких намеков нет, - прервала она. - Я скоро уйду. Пейте кофе! Хочу сказать, что вам все же придется заняться историей с внезапно возникшими голосами, хоть и кажется она поначалу бредовой.

- Почему придется? И почему именно мне?

- Кому же еще? Вы ведь сами пели. Вы поймете то, чего другие понять не смогут.

- Откуда вы знаете, что я пел?

- Может быть, сама слышала... Была на спектакле.

- Чепуха! - Я не любил, когда мне напоминали о моих давних вокальных шалостях. - Абсолютная чепуха! Вы были тогда совсем еще маленькой, а детей до шестнадцати во взрослые театры не пускают.

- Есть еще дневные спектакли. Специально для школьников.

Я поднял руки: сдаюсь. Ведь доводилось петь и в утренних спектаклях. И не раз.

- Спокойной ночи, - сказала Флора. - Утром, когда проснетесь, выпейте сразу две чашечки кофе, чтобы не болела голова. Кстати, вы, конечно, начнете вспоминать минута за минутой весь сегодняшний день, включая этот наш разговор. Так вот, постарайтесь запомнить две вещи. Вы не похожи на неудачника. Ваша певческая карьера не состоялась только потому, что вы сами не захотели.

- Это первый пункт? - спросил я.

- Да. Теперь о втором. Так или иначе, вы все равно займетесь расследованием странного дела с голосами. Но бойтесь бывшей балерины. Она постарается не дать вам докопаться до сути. Понимаю - сама же просила. Но это было минутной слабостью. Или же ею руководили другие чувства...

То ли черный кофе подействовал, то ли слова Флоры, сам тон разговора, неожиданность его, но я внезапно как бы очнулся. И стал воспринимать все с неожиданной ясностью, четко и остро.

- А в чем, собственно, дело? - спросил я. - Вы говорите с педагогическими интонациями, да еще так, будто перед вами отстающий ученик. К тому же вы еще слишком молоды, чтобы кому бы то ни было давать советы по части жизни. В том числе и мне.

- Извините, - сказала она тихо и, так и не посмотрев в мою сторону, направилась к двери. - До завтра.

- До завтра.

Флора уже ушла, а я вдруг вспомнил и осознал, что сегодня вечером она была одета не так, как всегда. На этот раз не привычные свитер и брюки, а серый костюм, отделанный мехом. Я мало что смыслю в мехах. И даже не мог бы определить, был этот мех настоящим или искусственным. Но он блестел, искрился, переливался в свете электрических ламп. Юная моралистка в этом наряде выглядела очень эффектно. Да, действительно, Флора в свитере и брюках, склонившаяся над машинкой, - это хорошенькая секретарша с задорно вздернутым носиком. А Флора в вечернем костюме, отороченном поразившим меня мехом, - явление иного порядка. Может быть, такой я представлял себе Элизу Дулиттл, когда она, выиграв для Хиггинса соревнование, сорвалась и швырнула ему в голову ночные туфли... Затем я принялся думать о том, что всеобщее образование, конечно, благо. Но таится в нем и нечто опасное. Вот я, например, уже не воспринимаю Флору как красивую девушку, а почему-то зову на помощь ассоциации и Элизу Дулиттл. Уж не потерял ли я способности непосредственно воспринимать мир? Не появился ли между мною и восходом и заходом солнца мощный барьер уже кем-то выверенных эмоций, кем-то сказанных слов?