Сердце-зверь - [51]

— Они же все как одна, — заметила я.

Продавец заворачивал банки в бумагу.

— Конечно все как одна, — сказала мама, — но, кажется, это не запрещено — сказать, для чего покупаешь банки. Надо и бабушку в расчет взять. Зимой, когда пойдут в ход консервы, она ведь будет дома жить. А ты вот не возвращаешься в родной дом. Народ в поезде судачил — я всё слышала, — будто бы ты на третьем месяце. Те люди меня не видели, я сзади сидела. А другие, что рядом со мной сидели, они тоже всё слышали, — так вот, они сидели и смотрели в пол. А мне под скамейку забиться хотелось.

Мы пошли в кассу. Мама поплевала на пальцы и отсчитала деньги.

— Нечего глазеть, — сказала она, — у того, кто трудится, руки шершавые.

Мама опустила корзины на землю, расставила ноги и, подняв кверху зад, возилась с банками.

— Хоть бы раз в жизни ты подумала, что матери за тебя краснеть приходится! — сказала она.

Я закричала:

— Оставь меня в покое! Если еще хоть слово скажешь — всё, никогда больше не увидишь меня!

Мама ошарашенно замолчала, потом тихо спросила:

— Сколько там у нас времечка?

На ее запястье болтались мертвые часы моего отца.

— Зачем ты их носишь? Они же не ходят, — сказала я.

— А кому это видно? У тебя вон тоже часы есть.

— Мои идут, — возразила я. — Иначе не носила бы.

— Когда у меня на руке часы, — сказала мама, — я лучше понимаю время, хоть и не ходят они.

— Тогда зачем спрашиваешь, сколько времени?

— Затем, что ни о чем другом с тобой не поговоришь, — отрезала мама.

Фрау Маргит вздохнула:

— Nines lóvé, nines muzsika[11], но что ж поделаешь, если пока что у тебя нет денег платить за комнату. Два месяца подожду. А там Бог тебе поможет. Да и я одна не останусь. Непростое ведь дело найти девушку — немку или венгерку, а других я в свой дом не пущу. По рождению ты католичка, придет время — будешь молиться, не сомневайся. У Бога времени много, не то что у людей. Бог каждого из нас сразу видит, как только мы родимся на свет. Это у нас уходит много времени, прежде чем мы узрим Бога. Когда я была молодая барышня, я тоже не молилась. Я понимаю, почему ты не хочешь вернуться в деревню, — сказала фрау Маргит. — Там живут только корявые. В Пеште, если кто-нибудь не умел себя вести, говорили: «Ты из деревни».

Фрау Маргит однажды решила купить на рынке свежего сыра. Сказала торговке: «Очень дорого», — и отщипнула с краю кусочек, попробовать. И тут крестьянка завопила: «Чего хватаешь, руки-то грязные!»

— А я за день руки столько раз мою, сколько эта крестьянка за целый месяц. Сыр был кислый, как уксус, — сказала фрау Маргит.

— Я слышала, — сказала фрау Маргит, — многие крестьяне подсыпают муки, когда варят сыр. Великий грех перед Богом, а все же возьму на душу, скажу, да Бог и сам это знает: среди крестьян не найдешь ни одного изящного человека.

«Фрау Маргит будет гладить меня по головке, потому что я задолжала за комнату, — сказала я Терезе. — Она присвоила себе это право. Будет требовать от меня добрых чувств, потому что не получает денег за комнату. Если я раздобуду денег, ее руки не доберутся до моей головы».

Тереза нашла для меня урок немецкого языка. Три раза в неделю я должна была приходить домой к двум мальчикам. Отец их — старший рабочий на меховой фабрике. Мать домохозяйка. «Она сирота, — рассказала Тереза. — Мальчики слабовато соображают. Отец зашибает хорошие деньги, остальное пусть тебя не волнует».

Тереза познакомилась с этим скорняком-меховиком и его детьми в бассейне. «Дети привязчивые», — сказала она. Когда Тереза пошла одеваться, отец мальчиков объявил: «Мы тоже идем домой».

Но потом, уже из раздевалки, отослал детей еще поплавать, а сам нырнул в кабинку к Терезе, как был, в мокрых плавках. Засопел, схватил ее за грудь. Она его вытолкала. Запереться там нельзя было, задвижка сорвана. Так он все топтался возле кабинки — Тереза видела его босые ноги в щели под дверцей. «Я так сразу и подумал, что ничего не получится, — признался он. — Считайте всё шуткой, я никогда еще не изменял жене. — И крикнул: — Эй, сюда!» Тереза услышала, как мокрые детские ноги прошлепали по каменному полу. Когда она вышла из кабинки, Меховик был полностью одет. Он сказал: «Да подождите вы, дети-то чем виноваты. Сейчас они оденутся и выйдут».

На лестнице я услышала крики, где-то на четвертом этаже. Как раз там находилась квартира, где мне предстояло давать уроки. Когда я поднялась туда, оказалось, стучать не во что — дверь квартиры кто-то снял с петель. Она стояла на площадке, у стены. Из квартиры валил дым.

Меховик пускал слюни, язык у него заплетался. От него несло водкой.

— Немецкий язык всегда может пригодиться, — пробормотал он. — Поди знай, что будет.

Глаза у него были как два белых пузыря за ушами у лягушки.

Жена, спасаясь от дыма и чада, высунулась в открытое окно. Дым окутывал ее, потом тянулся наружу и ложился подушками на деревья. В тот день было душно и ни ветерка, дым висел в кронах старых тополей.

Меньший ребенок обеими ручонками вцепился в кухонное полотенце и плакал. Другой, постарше, сидел, уронив голову на стол.

— Немцы такой народ… гордый, — сказал Меховик. — А мы, румыны, псы проклятые. Трусливая свора. Взять хоть самоубийц — все вешаются, хоть бы кто застрелился. Гитлер ваш нам не верил ни на вот столечко.