Сердце внаём - [37]

Думая, что это всего лишь случайность, я как-то попытался поставить коня на половину к Анне. Фигура была тут же молчаливо, но безоговорочно устранена и заменена другой. Такая же участь постигла несчастное животное и на моей половине. После пары попыток я понял, что сей каприз – не случайность, а нечто осмысленное. Анна отвечала уклончиво, но в душе я сознавал причину ее аллергии. Нескольких недель оказалось достаточно, чтобы твердо разграничить мандатный состав участников матча: кони после извлечения из доски немедленно отправлялись в “конюшню”, под доску. Я не очень-то обращал внимание на эти странности и легко обходился без коней, благо что в шашках все едино. Но в тот раз… Как назло, на плите стоял суп, и Анна вышла добавить в него приправы. Поэтому фигуры начал расставлять я. Но, закончив, увидел, что у короля из моего заднего ряда отклеилось основание и он в любой момент упадет. Я решил заняться починкой попозже и, чтобы не комкать игру, поставил другую фигуру. Вы догадываетесь… Почему я это сделал, ума не приложу. В прежние времена мне бы и в голову не пришло такое. Ведь можно было заменить короля офицером или слоном. Нет, я с решительно поджатыми губами установил-таки на доске коня и, приняв боевую позу, стал дожидаться противника. Анна вошла с улыбкой, поцеловала меня, сказав, что суп получится отменный, и села напротив. Обычно она была не очень внимательна к полю и допускала в игре самые нелепые, женские ляпсусы. Но здесь… Лицо ее мгновенно вытянулось, посуровело, глаза сузились и погасли. “Дик, – прошептала она, – убери, пожалуйста. Ты же знаешь”. – “Что, собственно, должен я знать? – ощерился я. – “Что?” – “Ну, что всегда… Мы коня на поле не ставим”. – “Вы, может быть, и не ставите – вам все равно, чем проигрывать. А я ставлю, потому что одинаково играю всеми фигурами”.

“Дик, – одними губами пролепетала она, – я умоляю тебя: убери коня”. – “И не подумаю, – резко ответил моим голосом какой-то дьявол изнутри. – Не подумаю даже”. И добавил, что не собираюсь потакать ее глупостям, пока она совсем не села на голову. Она подняла лицо и с необычным, даже страшноватым выражением спокойно возразила, что если сравнивать потачки, то сравнение будет не в мою пользу. Боже мой, как мягко, как тактично; можно ведь было куда резче и… справедливее. “Вот что! – воскликнул я. – Вот что! Ты попрекаешь меня! Попрекаешь моим несчастьем, моей болезнью! Вот ты какая… Спасибо, открыла глаза…” Я в бешенстве смахнул фигуры, хотел собрать их, но, уже не в силах сдерживаться, с размаху швырнул доску в противоположную стену. Анна смотрела на меня с детским изумлением, и на ресницах ее дрожали слезы. Дик, Дик, – шептала она, – ты ли это? Что с тобой? Опомнись…” – ”Почему, почему, – орал я, размахивая руками, словно оратор на митинге, – почему ты не можешь играть конем? Почему офицером ты играешь, а конем – нет? Что за блажь такая?” Я буквально рычал и скрежетал зубами. ”Потому… Потому, – бормотала она, – что офицер – это выражение красоты, стройности, порядка. Я так люблю порядок… Раз уж жизнь так нелепо, сумбурно устроена, что нельзя ни на кого положиться, то пусть хоть на доске, среди мертвых, будет порядок, покой… А конь – это мужлан, грубый хам. Я не могу слышать его гогота, видеть его лошадиную морду. Это Альфред, вся его банда. Это… это – ты, ты… Альфред номер два. Он оставил тебя наследником. Ты уже полгода как Альфред. Будто подменили. – Подбородок ее трясся, зубы выбивали дробь. – Вообразил себя Бог знает кем. Ходишь к чужой женщине, оставляешь меня на целый день одну. Считаешь себя настоящим мужчиной, а в самом – мужского ни на грош. Даже скрыть не можешь, чтобы хоть не обидно было. Все напоказ. Такая дешевка… У настоящего мужчины всегда есть жалость. Она остается, когда умирает все остальное”.

Анна заплакала и уткнулась в подушку. ”Может быть, я что-нибудь и не так сказала. Не умею так говорить, как ты. Я не столь образованна… Окончила школу и сразу подалась в машинистки. Но… Но, Дик… Тебе никогда не приходилось краснеть за меня. Ни в одной компании. Я достаточно разбираюсь в искусстве, в книгах – ты сам говорил. А когда я чувствовала свою слабость, я просто молчала – и все считали, что это от глубокомыслия. Я была твоей тенью, твоим отсветом. Я давала тебе царить. Ты был моей святыней, целью моей жизни. Я твердила себе: он со мной – и все в порядке. Остальное приложится. Что бы ни случилось. Только бы не потерять друг друга. Только бы не потерять. Любая твоя прихоть исполнялась с полуслова. Я позволяла тебе вещи, на которые не согласилась бы ни одна уважающая себя женщина. Ты даже не поинтересовался, что мне это стоило. Пользовался, считая, что я обязана… А твоя болезнь? Кто вынес ее на своих плечах? Кому из нас еще пришлось тяжелее? И вот теперь ты счел, что хватит. Выжал меня, как лимон, и выбрасываешь в помойку. Это невеликодушно, Дик, невеликодушно. Это не по-мужски”. – В голосе ее послышался сдавленный хрип, и она умолкла, заплаканная, дорожащая. Вот тут бы мне отбросить свою фанаберию и подойти к ней, обнять, посадить на колени. Она простила бы. Она бы все простила. Все. Даже… Стеллу… Вывязывала бы мне галстук перед свиданиями. О, вы не знаете Анну! Достаточно было уверить ее, что Стелла необходима для моего выздоровления. Наверное, не осталось на земле такой всепрощающей, мягкой натуры. Но я с трудом слушал ее. Каждое слово вызывало раздражение. Нервы искусственно подхлестывались фантазиями. Я едва не набросился на нее и, чтобы сдержать себя, вцепился в спинку дивана. Но и это не помогло. Словно с цепи сорвался. Я закричал, что не хочу больше ничего слушать, что у меня в ушах звенит от ее глупостей, что одной жалостью семью не построишь. А потом, слегка остыв, добавил, что я люблю другую и что она, Анна, мне давно осточертела. Я так и сказал: ос-то-чер-те-ла. Боже, – он закрыл лицо руками, – какая я мразь, какая грязная, мерзкая скотина, какая неблагодарная свинья. Убить – мало. Сжечь живьем – и то гуманно».