Сердце внаём - [20]

Дальше – больше. На столе к началу рабочего дня всегда лежал теперь букетик живых цветов, обычно незабудок или гвоздик, потом стали появляться бутерброды с сыром или ветчиной. Очень вкусные, кстати. В жаркие дни к ним добавлялся стакан сока, в прохладные – термос с кофе. У нас установилось своеобразное разделение труда: я выпивал и съедал гостинцы и складывал пустую посуду в правом углу, за шкафом, возле ящика с отработанной документацией. Безымянный кормилец наводил чистоту и оставлял новые приношения в левом углу, на отдельном столике, над которым висела схема связи нашего бюро с провинциальными фирмами. Мы ни разу не изменили негласной договоренности. Мой коллега, специалист по электронике, посмеивался: “Вначале проверьте, не отравлено ли. Впрочем, нет, – женщина не отравляет столь явным способом. Она ищет что-нибудь потоньше, позлее…” И с этими словами он запихнул в рот бутерброд с рокфором.

Однажды мне пришла в голову мысль, значительно ускорившая развязку. Заканчивая как-то даровой ланч, я выдернул из тетради чистый листок и написал: “Спасибо”. На утро в бутербродах нашел ответ: “Пожалуйста”. Лед тронулся, и я понял, что разгадка – дело времени. В конце концов, невидимка, по всем канонам, тоже хотел или, вернее, хотела рассекретиться. То, что это женщина, я уже не сомневался. Меня преследовали приемами, которые трудно спутать. Следующая моя секретка гласила: “Большое спасибо”. Ответ обнадеживал: “Пожалуйста. Кушайте на здоровье”. Я буквально просверливал глазами всех женщин, начиная с гардеробщицы, но “рентгеноскопия” не удалась. Тем с большей силой я налег на “канцелярию”. Секретки перестали иметь вид срочных телеграмм и обрели характер деловой переписки с лирическими отступлениями. “Как называется сегодняшнее лакомство, такое необычное и вкусное? В нем, правда, чуть не хватало соли”. – “Пудинг по-шведски. На будущее учту. Раз вам понравилось, обязательно повторю”. – “Кто вы? – спрашивал я через неделю. – Я бы отдал все, чтобы узнать это”. – “Потерпите немного, – уговаривала меня странная незнакомка, – я никак не могу решиться”. – “Ну, хоть как вас зовут?” – “Не будьте нетерпеливы. Поймите мое положение. Дайте мне созреть: я никуда не денусь. Простите, Дик, я старомодна, а впряглась в современную повозку”. Видите, – больной повернулся ко мне, и я вторично заметил в его глазах слезы, – видите, я все ее письма помню наизусть». Он несколько раз судорожно глотнул воздух…

А я вспомнил почему-то, что точно так же, судорожно, со всхлипываниями, глотал воздух мой дед, когда на гроб бабки падали последние комья набухшей глины. Моя мать и ее сестра сразу обняли его, стали утешать, усадили в машину, напоили валерьянкой: он успокоился и даже уснул. Меня – ребенка – приставили к машине, как стража, и я, гордый доверием, вооружился грязной веточкой, чтобы отгонять мух, которые к поздней осени уже уснули… Дика было утешать некому. Они сидел передо мной, опустив голову, закрыв глаза, разбитый, опозоренный, покинутый всеми сорокапятилетний старик, а я до сих пор не узнал еще его тайны. «Простите, – наконец пробормотал он, – это непроизвольно. Когда носишь в себе, ничего, а когда начинаешь говорить… Гарри, Гарри, думал ли я, что вы будете моим исповедником? М-да. После такой откровенности я, что называется, взял быка за рога. Вместе с посудой положил превосходную коробку конфет. И написал: “Даю слово, что отнесусь по-джентльменски”. Возможно, это и решило исход дела. Утром я нашел билет в театр и листок с несколькими строчками: “Мое место рядом. Здесь мы познакомимся заново”. Спектакль назывался “Продавец дождя”. Вначале я не понимал, почему моя дама-кавалер взяла билеты именно на него. Под конец осенило: ведь там молодая девушка, невзирая на трудности, соединяется со своим возлюбленным, полицейским. А этот парень, бродячий гуманист, наверное, напоминал ей меня, – наверное, тем, что и я не совсем от мира сего. Ну, в общем, когда я выходил из зала, то испытывал такой же оптимизм по отношению к людям, как и тот поэт.

Но когда я только вошел… Когда открылась дверь в ложу, и передо мной предстала вросшая в кресло хрупкая женская фигурка… Она была густо залита краской и непрерывно теребила бусы. Вы не представляете моего изумления. То была наша секретарша. От кого-кого, но от нее я такого не ожидал. Все считали ее скромнейшим, робким, исполнительным существом, привыкшим только повиноваться. Она была безотказна в работе. Ей можно было заказать любую справку, любую выписку и не сомневаться, как не сомневаешься в себе, что все будет выполнено в срок. Она вообще воспринимала чужие заботы как собственные. Ее считали отличным человеком. Но как на женщину не смотрел никто. Никому, в том числе и мне, как ни странно, не приходило в голову не то чтобы ухаживать за ней, а просто сходить в кино, прогуляться, проводить до дому. Как-то принято было думать, что земные, плотские интересы чужды Анне. Если кто-то на праздничных вечерах приглашал ее на танец дважды, это вызывало улыбки, впрочем, беззлобные. Мы знали лишь, что она рано лишилась отца, выбилась в люди своим трудом, пройдя курсы машинописи и ночами переписывая и перепечатывая статьи и диссертации. (Один заказчик, по слухам, неудачно подшутил над ней, и с тех пор она замкнулась.) Знали мы, что в свои тридцать пять она развелась с мужем и жила на квартире одна, где-то в юго-западных районах. Говорили еще, что она хорошо готовит и имеет дома целую кулинарную библиотечку. Ума не приложу, почему все это не пришло мне в голову в период моих розысков. Такие обрывки всплыли позднее… И я с изумлением и, признаться, разочарованием (все мы, мужчины, одинаковы) взирал на мою поклонницу. “Здравствуйте”, – наконец одновременно выдавили мы, и она рывком поднялась мне навстречу. Я отдал цветы – Анна прижалась к ним лицом; когда она подняла его, я увидел, что щеки залиты слезами.