Сердце тьмы и другие повести - [95]

Он замолчал.

- Вы его видели? - прошептал я.

- О да, я его видел, - заговорил он снова тем же рассудительным голосом, словно обсуждал какой-нибудь вопрос. - Я его видел. Я пришел к нему. Глаза у него ввалились на дюйм, лицо - только кости, обтянутые кожей, скелет в грязном белом костюме. Вот какой у него был вид. Как могла Фрейя... Но она никогда не любила... по-настоящему. Так он и сидел тут на бревне, выброшенном на сушу, - единственное живое существо на берегу. Волосы ему остригли в госпитале, и они не отросли. Он сидел, подперев подбородок рукой, и смотрел на эту развалину, застывшую между морем и небом. Когда я к нему подошел, он только голову слегка повернул и проговорил: "Это вы, старина?" - или что-то в этом роде. Если бы вы его видели, вы бы сразу поняли: быть не может, чтобы Фрейя когда-нибудь любила этого человека. Ну-ну... Я ничего не говорю. Может быть... немножко... Она, знаете ли, была одинока. Но чтобы уехать с ним! Никогда! Безумие. Она были слишком разумна... Я начал укорять его ласково. Он поворачивается ко мне: "Писать вам! О чем? Ехать к ней! Зачем? Если бы я был мужчиной, я увез бы ее, но она сделала из меня ребенка, счастливого ребенка. Скажите ей: в тот день, когда единственная вещь, какая принадлежала мне во всем мире, погибла на этом рифе, я понял, что не было у меня власти над Фрейей. Приехала она с вами сюда?.." - крикнул он, неожиданно сверкнув на меня своими ввалившимися глазами. Я покачал головой. "Приехала со мной? А анемия?" - "Ага! Видите? Ступайте же прочь, старина, и оставьте меня одного с этим призраком", - сказал он и кивнул головой на останки своего брига. Безумный! Стало темнеть. Мне не хотелось оставаться дольше с этим человеком в таком уединенном месте. Я не хотел ему говорить о болезни Фрейи. Анемия! К чему было говорить? Сумасшедший! Да и что за муж бы из него вышел для такой разумной девушки, как фрейя? Ведь даже свое маленькое поместье я бы не мог им оставить. Голландские власти никогда не разрешили бы англичанину поселиться там. Тогда оно еще не было продано. Мой Махмет, вы его знаете, присматривал за ним. Позже я продал его одному голландскому полукровке за десятую часть его стоимости. Но это неважно. Тогда мне было все равно. Да, я ушел от него, я уехал с обратным пароходом. Рассказал обо всем Фрейе. "Он сумасшедший, - сказал я, - и, милая моя, он любил только свой бриг". "Может быть, - говорит она, глядя прямо перед собой, глаза у нее ввалились совсем, как у него. - Может быть, это правда. Да! Я бы никогда не позволила ему подчинить меня своей воле".

Старик Нельсон замолчал. И сидел, как зачарованный, и хотя в комнате пылал камин, мне было холодно.

- Вы сами видите, - продолжал он, - что по-настоящему она его никогда не любила. Она была слишком разумна. Я увез ее в Гонконг. Перемена климата, говорили они. Ох, эти доктора! Боже мой! Зимнее время! Десять дней дождь, ветер, холодные туманы... Пневмония. Послушайте! Мы много разговаривали. Днем и по вечерам. Кто у нее еще оставался? Она, моя девочка, говорила со мной. Иногда она смеялась немножко. Смотрит на меня и смеется...

Я содрогнулся. Он поднял глаза, посмотрел на меня грустно, с детским недоумением.

- Скажет, бывало: "Право, я не хотела быть дурной дочерью, папа". А я отвечаю: "Конечно, дорогая моя. Ты не могла этого хотеть". Она полежит спокойно, а потом скажет: "Я удивляюсь..." А иногда говорит мне: "Я была настоящей трусихой". Знаете, больной человек... мало ли что придет в голову. А то еще скажет: "Я была тщеславной, упрямой, капризной. Я думала только о собственном удовольствии. Я была эгоисткой или трусихой..." Но больной человек... мало ли что он говорит. А один раз почти весь день лежала молча, а потом сказала: "Да; может быть, когда настал бы тот день, я бы не ушла. Может быть! Не знаю! - крикнула она. - Спусти занавеску, папа. Спрячь от меня море. Оно укоряет меня за мое безумие".

Он тяжело перевел дух.

- Вы сами видите, - шепотом продолжал он. - Она была очень больна, очень больна. Пневмония. Так внезапно...

Он указал пальцем на ковер, а меня охватила мучительная жалость при мысли о бедной девушке, побежденной в борьбе с нелепостями трех мужчин и под конец усомнившейся в самой себе.

- Сами видите, - уныло начал он снова. - Она не могла по-настоящему... О вас она несколько раз говорила. Добрый друг. Разумный человек. Вот мне и хотелось самому вам рассказать, чтобы вы знали всю правду. Такой человек! Как это могло случиться? Она была одинока. И, может быть, одно время... Так, немножко. Тут никогда и мысли о любви быть не могло у моей Фрейи... такая разумная девушка...

- Слушайте - крикнул я, гневно на него наступая. - Да разве вы не понимаете, что она от этого умерла?

Он тоже встал.

- Нет! Нет! - забормотал он, словно рассерженный. - Доктора! Пневмония. Истощение организма. Воспаление... Они мне сказали: пнев...

И не договорил. Слово перешло в рыдание. Он в отчаянии всплеснул руками, с тихим, надрывающим душу стоном отрекаясь от своего жуткого заблуждения:

- А я-то считал ее такой разумной!..