Сердце не камень - [87]

XIII

Драматическое и бурное примирение с Элоди не вернуло мне спокойствия. Скрытая неясная тревога, поселившаяся во мне после наших экспансивных объяснений, мало-помалу охватила меня полностью и с тех пор гнетет день и ночь.

Я знаю — что-то в самой глубине моей души знает, — что с Элоди больше не будет безоблачного счастья былых дней. Я увидел, насколько хрупки узы, которые привязывают ее ко мне.

Она смогла сказать "кончено!". Если даже это было хитростью ревнивой женщины, она смогла это сказать. Наметилась трещина, и она будет расширяться. Однажды это "кончено" станет окончательным. Она смогла это сказать, она снова это скажет, и мне страшно.

Я втягиваю голову в плечи. Я уже пережил такое. Я не умер от этого, от этого больше не умирают. Тристан в наше время отправился бы в одиночку в кругосветное путешествие на яхте при спонсорской поддержке горчицы "Амора", а Изольда продала бы свой дневник журналу "Пари-матч". Я не умер от этого, но рана кровоточит. Вообще-то чуть сочится, не будем преувеличивать. Все равно больно. И от раны к ране, от боли к боли я скоро буду одной сплошной раной, что не самое худшее, а самое худшее — это угрызения совести и горькие сожаления, из-за которых я просыпаюсь среди ночи с дикими воплями. Поэтому я из­бегаю ночей вдвоем: случалось, что моя подруга сбегала в страхе.

Если бы я был в более спокойном состоянии, я бы прислушался к инстинктивному чувству, которое мне шепчет, что Элоди не для меня. Пожертвовать Лизон, пожертвовать всеми женщинами ради одной, даже если обладание ими весьма мнимое, значит, закрыть все врата мечты, значит — умереть. Да, но с другой стороны, больше не встречаться с Элоди… Больше не волноваться и не терять голову при одной только мысли, что увижу ее вновь… Я дрожу, как малое дитя, потерявшееся в толпе и убежденное, что мамочка покинула его навсегда.

И потом, слова Элоди о моих отношениях с Лизон, пусть даже продиктованные ревностью, имеют под собой основания. Я открываю очевидное. Мне приходят на ум те же благоразумные банальности, какими оперируют "приличные" родители, люди, которых жестокий опыт реальной жизни сделал боязливыми. Лизон отдается всей душой, совершенно сознательно, без оглядки, не желая даже слышать слова "завтра", но ведь Лизон гибнет. Лизон весело бросает в огонь свою жизнь. Я не имею права принимать это жертвоприношение. Я веду ее в никуда, эгоистично вставляю ее в свой сон наяву, смакую, как каннибал, ее юность, ее обожание девочки, открывшей для себя любовь и провозгласившей, что она существует в единственном экземпляре. Я веду себя как мошен­ник, вор, похититель будущего. Как грязный дурак.

Угрызения совести, чувство вины, самобичевание, жалость к себе при созерцании собственного несчастья… Буря в стакане воды!

Отчего я не обыкновенный циничный обыватель! Отчего я не Дон Жуан! Он усеял свой путь немалым количеством трупов. Он даже наслаждался этим. Этот соблазнитель был людоедом. Он не любил женщин. Они были для него всего лишь вызовом на дуэль, загоняемой дичью, пожираемой добычей, презренными жертвами, наконец, выплевываемыми отбросами. Однако наслаждался ли он? Во всяком случае, этот мерзавец должен был испытывать очень быстрый оргазм, как дикарь, специально, чтобы женщина не принимала в этом никакого участия, так как фрустрация должна была быть полной, обман безжалостным. "Совершенство в садистском удовольствии", как сказала бы, без сомнения, Агата.

Но я не Дон Жуан. Во мне нет ничего от злого гения, я всего лишь обыкновенный, не представляющий собой ничего особенного маленький человек. У меня доброе сердечко. Я не выношу, когда кто-то несчастлив, особенно по моей вине. Я люблю женщин, я хочу, чтобы они были счастливы, вот и все. Мне это редко удается, а если удается, то ненадолго.

Раздираемый проблемой выбора, неспособный принять решение, я подобен крысе в лабиринте, которая в конце каждого хода натыкается на решетки и кончает тем, что пожирает саму себя. Меня охватывает исступление отчаяния, желание разрушить все вокруг, чтобы крушение было абсолютным.

Я больше не выхожу из дома, не умываюсь, не бреюсь, дверь я запер на засов и отключил телефон. Я ем лапшу и консервированного тунца без хлеба. Мне плевать на Суччивора и его писания. Я запрещаю себе звонить Элоди, пичкаю себя снотворными, которые когда-то стащил у Агаты, таращусь в книгу, как корова на проходящий поезд, засыпаю и просыпаюсь от кошмара или от холода и опять погружаюсь в свои идиотские терзания… Мерзкая Стефани! Все было так хорошо! И все продолжалось бы по-хорошему, если бы… Если бы что? Если бы она не вмешалась? Но почему она вмешалась? Из удовольствия делать зло, это правда, она врожденная сеятельница раздора, но стоило мне быть "полюбезнее" с ней… С какого конца ни возьмись, получается, что виноват всегда я!

Я слышу, как в замке безуспешно поворачивается ключ. Я слышу, как трясут дверь. Это Лизон, это может быть только Лизон, только у нее есть ключ. Ее маленькие нетерпеливые кулачки бьют по двери. Она ничего не понимает. Она зовет:

— Эмманюэль! Ответь мне! Я знаю, что ты там, потому что заперто на задвижку.